Марина Дмитревская

«…Лишь бы где-то Дон Кихот сел на Росинанта!»
Рецензия на спектакль «Дульсинея Тобосская», ТЮЗ им. А. А. Брянцева (режиссер Александр Кладько)

Поставить «Дульсинею Тобосскую» может тот, кого мучает смертная тоска. Кто испытал однажды любовь, или упоение рыцарской отвагой, или счастье свободы, а потом это чувство покинуло его, ушло, удалилось навек, и теперь душа, лишенная того, что составляло смысл жизни (душа «не на месте»), ноет-болит-надеется («Неверие с надеждой так едины…» — писал Володин).

Ставить «Дульсинею» можно от горя, ощутив себя покинутым, одиноким Санчо Пансой, который должен сохранять завещанное Дон Кихотом.

Можно — от радости преодоления пошлости жизни, когда бросаешь вызов всем и бесстрашно уходишь Бог весть куда — в свободу, как Дульсинея.

Так или иначе, пьеса, написанная поэтом Володиным, просит лирической идентификации, подлинной страсти, стремительных чувств — на разрыв. Ведь в ней не один, а сразу три Дон Кихота.

Первый — похудевший Санчо (Дон Кихот принял его обличье. Роль для комика, который играл бы истинного Рыцаря печального образа).

Второй — Альдонса (нелепая, неразвитая, но однажды проснувшаяся к ощущению себя человеком, женщиной, личностью: «Ухожу я от вас», — и превратившая своей любовью хлипкого Луиса в двойника и наследника рыцаря Ламанчского).

Наконец, и сам Луис, которого любовь делает Дон Кихотом.

Володин зовет нас жить бесстрашно, безумно, без оглядки, не позволяя миру убить донкихотство, мечтая о том, чтобы из юношей бледных вырастали Дон Кихоты, зовет не поддаваться пошлости будней, не позволять покупать и продавать себя. «Дульсинея» должна быть спектаклем нежным и отважным, тут нет места бутафории, театральщине, страховке…

Я шла на спектакль ТЮЗа с волнением (плохая фраза, но что ж поделаешь — дело обстояло именно так). Жива ли нынче романтическая володинская притча, звучат ли ее легкие диалоги, не смешон ли будет нынешним подросткам пафос донкихотства?

Оказалось, слова звучат вдохновенно и свежо: и пафос, и юмор — все уцелело. Оказалось, школьники и школьницы шмыгают носами, наблюдая историю, развернувшуюся после смерти Рыцаря печального образа…

И все это нисколько не отменяет принципиальной, горестной неудачи, которая постигла молодого режиссера А. Кладько и его артистов.

Это спектакль без боли и без смеха, очень длинный, аритмичный, перегруженный постановочными «решениями», пластическими экзерсисами С. Грицая и вокалом И. Благодера, страдающий старомодной театральщиной, словом — совсем неподлинный.

Там чокаются пустыми кружками, старательно стучат ими о стол и ненатурально напиваются в пять минут.

Там непонятно, с чего это вдруг, от какой беды наигранный Санчо — А. Шимко забрел в Тобосу (видимо, напиться и пожрать. Сценическая история начинается по пьянке).

Там в первой же сцене перед нами предстает Альдонса (О. Скачкова) — «чистейшей прелести чистейший образец» с иконописным ликом. Ее не то чтобы не заколдовали злые волшебники, превратив в бессловесную скотницу, как думал Дон Кихот Ламанчский, — над ней явно ворожили ароматные и сладкие феи Сирени и Драже…

Там вместо тощего Луиса, потерпевшего мужское фиаско с женой угольщика, но поразившего всех сходством с Дон Кихотом, — розовощекий невысокий крепыш (В. Любский), похожий скорее на пионера Петю.

Там не стенают в горах поклонники, но главное — там не происходит превращений, так точно и ясно написанных Володиным. Альдонса в исполнении талантливой О. Скачковой монотонно чиста и готова к канонизации в зрительском сознании с первых минут спектакля, поскольку светится неземным светом. Как-то минуется то обстоятельство, что володинская Альдонса молчит всю первую сцену, потому что тупа до бессловесности, и только вдруг озвученная история любви к ней Кехано Тощего, вера в эту любовь преображают нелепую и уже немолодую девку. А второе преображение — уже собственно сама любовь: Дульсинея становится прекрасной, полюбив Луиса.

Не преображается и Луис. Да и с чего б ему преобразиться…

Нет, не встретились три одиночества, не заразил вирус донкихотства персонажей и актеров. В финале, взявшись за руки, герои пускаются в путь — от нас. «Дульсинею» играют на огромной сцене ТЮЗа, на фоне железного занавеса, и этот занавес начинает медленно подниматься. А за ним — лунная дорога, идущая от авансцены к осветительской будке, то есть нависшая над пропастью партера. Дульсинея, Санчо и Луис приближаются к началу этой дороги — и я понимаю, что сейчас будет преодолена неподлинность их трехчасового существования и они пройдут над бездной зала бесстрашно, «под куполом без лонжи». Я понимаю — все было понарошку именно для того, чтобы в финале было с чем расставаться. В этот момент я готова простить спектаклю все — только бы они прошли без страховки до конца!.

… Но актеры останавливаются, дойдя до лунной дорожки, и кланяются публике. Путь наверх оказался только декорацией.