Марина Дмитревская

О фестивале

В этом году штаб-квартирой Володинского фестиваля стал подвал «Петербургского театрального журнала». Через редакцию проходили десятки людей — от актеров до волонтеров, от участников читок современных пьес до режиссера Владимира Непевного, показавшего в БДТ предпремьеру своего фильма «Печальный марафон» (как можно догадаться, о Володине). Ночью студенты выпускали фестивальную газету «Проба пера», днем гости доедали вчерашнюю квашеную капусту с холодной картошкой и бычками в томате (меню после спектаклей по-прежнему было «володинским»)… В общем — проходной двор. И вот в ситуации этой оккупации на четвертый день очень напряженным голосом Лена Миненко сказала мне: «Марина! Где наш лом?!» То есть пропал металлический лом, которым мы обычно припираем дверь в подвал и скалываем зимой лед с крыльца. В полном фестивальном очумении я не смогла достойно ответить, где же этот самый лом, — и побежала куда-то дальше.

И вот идет новосибирский спектакль «С любимыми не расставайтесь», и в нем разводится пара Шумиловых, и выходит замечательный актер Николай Соловьев в оранжевой жилетке дорожника, а в руках у него… лом. И я узнаю его: это наш родной, знакомый на ощупь! Потянуло на сцену, туда, к героям…

Про лом я вспомнила не случайно. Маленькую пьесу Володина «С любимыми не расставайтесь» Сергей Афанасьев, с азартом дорожника, прокладывающего новые пути, вскрывает буквально ломом, многого достигает на этом пути, но что-то и теряет. Он категорически пренебрегает «поэтикой» и стилистикой Володина в том понимании, в каком они сложились в театре и в нашем сознании.

«С любимыми не расставайтесь» — спектакль не о любви Кати и Мити, он вообще не о любви мужчин и женщин, Катя и Митя просто затеряны в толпе советского вокзала, ожидающей поездов. А поезда все не идут, и никому никуда не уехать от этой совковой жизни, от этих разводов, перегородок… Сидят на лавках, спят, покупают сок в буфете. «Единая общность — советский народ». Смею предположить, что название спектакля режиссер относит ко всем им. Это с ними, любимыми, Афанасьев ностальгически не хочет расставаться, потому что они — это мы, и не надо делать вид, что с обложек глянцевых журналов — 2006 смотрят не те же самые Козловы и Мироновы, Керилашвили и Беляевы.

У Афанасьева поразительная память на время. Вот уж кто не страдает амнезией. Его «любимые», которых «отсюда не пускают, а туда не принимают», — из того самого начала 1970-х.

Долго-долго не можешь смириться с тем, что стихи Володина — такие его, такие лирические, тихие, сокровенные, наши — совершенно не его и не наши, они отняты у нас и присвоены людьми абсолютно другого класса (и социального, и душевного). Они звучат эпатажно, громко, иронически, иногда даже издевательски (представьте, что какой-то подонок или функционер прочел «Простите, простите, простите меня», да еще со сцены), чаще всего гротесково. Их распевают на музыку С. Никитина, но не интимно, а «кощунственно», хором.

Но постепенно находишь в этом жестком «ломовом» приеме смысл: вот так наш бессловесный народ-исполин (да, любимый, но темный) присваивает, растаскивает, распевает все, что попадается ему по дороге. Присваивает, а потом говорит: «Это наше все!» А может быть, у них просто нет своего языка и только стихами Володина они могут выразить себя?

Наждачная бумага сценического текста скребла, скребла — и вдруг я подумала: если бы сейчас в зале сидел Володин, он бы, наверное, радостно изумлялся: театр «ломанулся» — и сбил с его стихов хрестоматийный глянец, сделал их нелепыми, другими, «не его». А нелепость — разве не черта володинских персонажей. Вообще — не володинское?

В спектакле сложный ход: его герои — почти монстры (даже Женщина в сюжете про перегородку сыграна Зоей Тереховой без нежности и жалости: сюжет-то абсурдный), но они вызывают сочувствие. Забитые, отупевшие, родные. Застрявшие на лавках вокзала-аэропорта в начале 70-х. Со стихами Володина в клеенчатых сумках и дерматиновых мозгах. Он — наше все? Или все его — наше?