Вячеслав Огрызко

Равенства не надо: Александр Володин

Александр Моисеевич Володин всегда был против вранья. Кажется, ещё в 1970-е годы он написал:

Когда земля беременна враньём,
когда я вру, ты врёшь, он врёт,
мы врём.
Вранью не правда противостоит,
а та же ложь, переменивши вид.
Ещё есть способ: скрестим правду
с ложью,
отличный получается гибрид.
Тьмы низких истин нам обман дороже,
известно, правда раны бередит.
А некогда, смешно, искали правду.
Она одна; и что искать её!
Вот перед нами сто деревьев кряду,
на всех ветвях вовсю цветёт враньё.
Оно всерьёз исследованья жаждет.
Семь пятниц тут, семь четвергов
на дню.
Вот сто домов на улице, и в каждом
по скромному квартирному вранью.
Прогресс: уже давно не крестят
кистенём
неловкую застенчивую истину.
Ложь говорят открыто, честно, звонко,
встают, рванув рубаху на груди,
завидя дистрофичного ребёнка —
увёртливую правду впереди.

Настоящая фамилия писателя — Лифшиц. Он родился 10 февраля 1919 года в Минске. У него рано умерла мать. Отец долго не вдовствовал и вскоре женился во второй раз. Поэтому мальчика в пять лет перевёз к себе в Москву его родной дядя, работавший в столице врачом.

Ещё в детстве Александр очень полюбил театр. Видимо, сказалось влияние старшего брата, который в 1930-е годы играл в студии А. Дикого.

После школы парень поступил в Московский авиационный институт. Но техника оказалась не его делом. И уже через полгода он все занятия забросил.

Потом судьба забросила Александра в Серпухов на учительские курсы, по окончании которых он целый год преподавал русский язык и литературу в одной из сельских школ. Но душа его по-прежнему стремилась в театр. Наконец, в 1939 году ему улыбнулось счастье: парня приняли на театроведческий факультет в ГИТИС. Однако праздник продолжался всего два месяца. Уже осенью он был призвал в армию.

Позже Володин в интервью Ирине Банкрашковой признался: «Первое ощущение жгучего стыда за соучастие испытал в 40-м году, когда наши-таки вошли в Прибалтику. Я же в этом виноват, я же тогда был в армии. „Терплю, не подавая вида, за грех империи моей“. Этот стыд за грех, вернее, грехи „империи моей“, меня мучает всю жизнь. У него нет срока давности».

Потом началась война с немцами. В 1943 году Александра наградили медалью «За отвагу». Но уже через год ему жутко не повезло: его тяжело ранили. Осколок мины из левого лёгкого храброму солдату из-за страшной нищеты попытались удалить без общей анестезии. Женщина-хирург после операции с удивлением выдохнула: «Ну вы феномен, даже не стонали». «Я, — рассказывал потом Володин в книге „Записки нетрезвого человека“, — кое-как пролепетал: „А я смотрел на ваши руки“. У неё рукава халатика были закатаны до локтей. Ну а дальше резиновые перчатки. Но — руки её! Прекрасные, белые руки её!» Кстати, операция закончилась безуспешно, осколок так и остался в теле солдата.

После госпиталя бывший солдат, вспомнив юношеское увлечение стихами, постучался в Литинститут. Ему разрешили походить на семинар к Павлу Антокольскому. Но писательский мир Александру показался чересчур злобным и завистливым. Он на всю жизнь запомнил, как в 1946 году значительная часть пишущей братии со сладострастием включилась в кампанию по осуждению Анны Ахматовой и Михаила Зощенко. Власть созвала какое-то собрание. От Зощенко потребовали покаяния. А писатель в ответ заявил: «Не надо мне вашего сочувствия, дайте мне спокойно умереть!» Эти его слова прозвучали в гробовой тишине. И вдруг раздались аплодисменты. Так за Зощенко вступились из всего зала два смельчака: Израиль Меттер и Александр Лифшиц, ставший позднее Володиным.

Позже Володин признался: «Послевоенные годы обманули наши мечты. Они оказались изнанкой войны. Я не решился посвятить свою жизнь театру: и памяти после контузии уже нет, и сил оставалось немного. Кино — это другое дело» («Писатели России: Автобиографии современников». М., 1998).

В 1949 году Володин окончил сценарный факультет ВГИКа и устроился редактором на Ленинградскую студию научно-популярных фильмов. Однако к большим работам его не подпускали, и он занялся прозой, опубликовав через четыре года несколько своих рассказов в альманахе «Молодой Ленинград».

Первую славу Володину принесла в 1956 году пьеса «Фабричная девчонка». Правда, её тут же в «Литгазете» обругал главный редактор журнала «Огонёк» Анатолий Софронов, обвинив автора в деградации и даже в очернительстве советского общества. Но за нового драматурга немедленно вступился Арбузов. И вскоре «Фабричная девчонка» шла уже в сорока театрах страны. Эта пьеса не сходила со сцены в течение трёх с лишним десятилетий. Немецкий славист В. Казак долгую жизнь «Фабричной девчонки» объяснял тем, будто она «обличала лживую коммунистическую этику».

Свой первый успех Володин закрепил через три года пьесой «Пять вечеров». Как вспоминала актриса Зинаида Шарко, «Пять вечеров» нашла завлит БДТ Дина Морисовна Шварц. Она выцарапывала её из Володина «когтями, щипцами, потому что он считал, что пьеса очень плохая и самому Товстоногову давать такую несовершенную пьесу нельзя. Но и Дина была умна. Поскольку она несколько раз звонила Володину, приезжала к нему домой, но каждый раз натыкалась на категорический отказ, однажды Дина воспользовалась случаем: она вырвала зуб и пришла к нему домой с раздутой, перевязанной щекой — на жалость бить! И на Сашу это подействовало. Он потом сам рассказывал: «Я чуть не заплакал, когда её увидел в таком состоянии»… и дал эту пьесу. Пьеса появилась в театре, и его пригласили читать. Это был отдельный спектакль. Собралась труппа, естественно, во главе с Георгием Александровичем. И вот наш великий драматург-классик открывает пьесу и начинает читать. Через несколько фраз он говорит: «Извините, там очень бездарно написано. Я вот это исправлю и это исправлю». Читает, читает дальше — через несколько страниц: «Ой, как это плохо! Я… я даю слово, что я это исправлю!» Вот так он прочёл всю пьесу, извиняясь за то, что она плохо написана. И «Пять вечеров», и Саша Володин просто изменили всю мою жизнь. Георгий Александрович сказал ему: «Я поставлю пьесу с волшебством». Саша — он потом мне сам рассказывал — не понял: «С каким волшебством? Где волшебство там? Коммунальная квартира!» И тем не менее получилось именно волшебство, спектакль, конечно, был удивительный. Естественно, у спектакля сразу появилось очень много врагов, и, кстати, в труппе тоже. Виталий Павлович Полицеймако, замечательный, выдающийся артист, выступил на худсовете и сказал: «Почему я должен копаться в грязном бельишке этих ничтожных людей?» А потом пошла пресса — и начались изменения… В первом акте есть сцена Тамары Васильевны с племянником Славой (его играл Кирилл Лавров), и там у них распри: «Как ты живёшь! У тебя никаких принципов!» — а он говорит: «Зато у тебя принцип! Ты из принципа замуж не вышла!» Тогда я даю ему книгу и говорю: «На, читай!» Он швыряет её, я врезаю ему пощёчину и со слезами говорю: «Это письма Маркса!» Ну как же можно бросать письма Маркса? Изменили, я стала говорить: «Это стихи Степана Щипачёва»… Кто теперь знает Степана Щипачёва? И тогда знали только потому, что он — великий первый лирик Советского Союза: «Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне…». Вот это нельзя бросать!

Была еще замечательная история. Первый критик города Ленинграда, Раиса Моисеевна Беньяш, позвонила Товстоногову и сказала: Георгий Александрович, вот как-то у Володина размыто и общо написано, где Ильин был семнадцать лет«. (А в спектакле явно прочитывалось, что Ильин просто-напросто сидел…) «Понимаете, надо это как-то определённо выразить», — говорит Раиса Моисеевна Товстоногову. Георгий Александрович отвечает ей: «Раиса Моисеевна, а, по-вашему, где он был семнадцать лет?» — «Ну, это не телефонный разговор»… И тут Товстоногов взорвался: «Вы даже по телефону боитесь мне сказать, где он был, а требуете, чтобы Володин своими словами всё это сказал?» («Культура», 2006, № 13).

Справедливости ради отмечу, что «Пять вечеров» в 1959 году были поставлены не только в БДТ. В Москве тогда же по этой пьесе неплохой спектакль в «Современнике» сделали также Олег Ефремов и Галина Волчек.

А вот критика действительно поначалу «Пять вечеров» восприняла в штыки. Больше всех этой пьесой возмущался Александр Дымшиц. Он не понимал, как «художник, ищущий остроты формы, виртуозно владеющий диалогом, искусством подтекста, очень наблюдательный в сфере деталей быта, психологии языка» посмел «отступить в новой пьесе от большой правды нашей жизни, от правды характеров, от чёткости и определённости авторской позиции по отношению к жизни и людям». Дымшиц считал, будто Володина погубило слепое следование итальянскому неореализму.

Критики добились-таки своего: во многом из-за них отношения между Володиным и театрами, в частности, БДТ, вскоре разладились. Завлит БДТ Дина Шварц 28 ноября 1959 года с сожалением записала в своём дневнике: «Сегодня расстался Товстоногов с Володиным. Для меня это самая большая потеря (как для завлита). И всё же самое событие легче, чем невыносимое ожидание, бесполезная, отчаянная борьба. Оба они делают ошибку, потому что нужны друг другу».

Эту ошибку два художника осознали лишь через год. Шварц в конце 1960 года уговорила Володина новую пьесу «Талант» вновь показать в первую очередь её театру. Первая читка в БДТ прошла в марте 1961 года. Шварц рассказывала: «Читали на худсовете пьесу Володина. Общий восторг. Пьеса действительно удалась. Необычайно умна и поэтична. Несомненный шаг вперёд, особенно по языку. Противники „Пяти вечеров“ — Корн, Полицеймако, Стржельчик восторженно приняли „Талант“. Это и потому, что пьеса светлее, лиричнее, и ещё потому (они сами этого не понимают), что за эти два года вкус их воспитался, вырос под нашим влиянием».

Потом Володин написал пьесу «Назначение». Её в 1963 году поставил московский «Современник». Давид Самойлов после репетиций и премьеры признал: «Не очень плохо. Люблю этого человека». Но на новый уровень писателя вывели не «Талант» и не «Назначение», а написанная в 1963 году пьеса «Моя старшая сестра», которая позже стала просто «Старшей сестрой». В трактовке В. Казака эта пьеса показывала «опасность любви и заботы о ближнем, если они ведут к подавлению его личности». А худрук театра «Эрмитаж» Михаил Левитин считал, что в «Старшей сестре» драматург создал ни много ни мало новый диалог.

И только критики по-прежнему при каждом удобном случае так и норовили ударить драматурга как можно посильней. Власть писателя почему-то невзлюбила. И всё делала для того, чтобы из театра его выжить. И она добилась своего. Устав бороться с ветряными мельницами, Володин в какой-то момент решил вернуться в кино. В 1964 году Александр Митта снял по его сценарию фильм «Звонят, откройте дверь». Но друзья хотели, чтобы он вернулся в театр. Завлит БДТ Дина Шварц, понимая ситуацию, пыталась что-то предпринять. 5 января 1964 года она записала в своём дневнике: «Сценарий Володина — „Происшествие, которого никто не заметил“ — удивительно простой и поэтичный. Лёгкость, свобода, полное отсутствие пота. Пьес писать не хочет. Огромная затрата и травля потом. Радость от встречи с театром испытывает редко, всё кажется грубым, неточным по отношению к жизни. Может простить всё за секунду совпадения со своим. Многого не видит с объективной театральной точки зрения. Грустно, что не пишет пьесу. Только на него можно по-настоящему рассчитывать!»

Но и Володина можно было понять. Сколько сил он вложил, к примеру, в пьесу о Христе «Мать Иисуса». А что толку? Её даже ни одному театру нельзя было показать. Эта пьеса двадцать лет пролежала в писательском архиве и впервые была опубликована лишь в 1989 году. Как считал Владимир Клименко, Володин «написал пьесу о том, что Иисуса мало кто понимал так, как понимала Его мать Мария. Он всю жизнь размышлял о Христе и стремился по мере сил приблизиться к Нему. Это ему почти удавалось. И, наверное, не случайно на двери его комнаты висело изображение Спаса Нерукотворного. „Христос вот Он, свой, готовый простить и защитить“, — любил повторять Володин. Писатель, прошедший через войну, носивший осколок в лёгком, писал о сиротах и одиноких женщинах, он сочувствовал всем обездоленным, всем отдавал своё сердце» («Литературная Россия», 2002, 26 апреля).

При этом мало кто знал, что Володин всю жизнь писал стихи. Однако он очень долго их не печатал. Чего писатель боялся? Ведь его поэзия не была графоманией. Давид Самойлов, когда впервые услышал поэтические строки Володина, в своём дневнике 27 февраля 1968 года заметил, что стихи Володина «хороши там, где нет формы, где они — монологи. Учиться рифмовать ему поздно, да не нужно».

Что ещё? Портрет писателя будет в чём-то не полон без реприз Станислава Рассадина. В своё время он сложно отнёсся к фильму «Осенний марафон», который блестяще снял режиссёр Георгий Данелия. Рассадин даже как-то признался Володину: «Прав я или не прав, но я прочёл (прочёл!) сценарий „Осеннего марафона“ и говорю: это — про меня, о тех наших грехах и винах, которые мы не имеем права не принимать на себя, а не о мелких мужских и прочих грешках, в которых передо мной каялся обаятельный Басилашвили. В фильме страшен был один Леонов, в сценарии страшновато всё. И это замечательно. Вообще ты поступил замечательно, переписав и „Фабричную девчонку“, и „Пять вечеров“, и „Дочки-матери“. Очень мне интересен „Графоман“ — не только вещь сама по себе, но ты в ней. Пастернак, как известно, писал: „С кем протекли его борения? С самим собой, с самим собой“, да и у тебя Чесноков в моём любимом „Зубном враче“ говорит практически то же: „Я ни с кем не борюсь. Я борюсь только с собой“. Ты этим занят всю жизнь, но в „Графомане“ ты не только ввёл себя в качестве героя в той же мере, как в „Зубном враче“… В общем, если в поэзии лирический герой — это как бы идеал самого автора, очищенный от сравнительно несущественных мелочей, так сказать, типизированный автор, то здесь ты себя изобразил настолько несчастным, непонятным, одиноким, насколько ты способен себя таковым изобразить… Это твоя удивительная способность создавать характер, может быть, даже тип из этой или иной стороны своего мироощущения. Очень любопытны стихи в „Графомане“. Это, безусловно, поэзия, но не Александра Володина, написавшего то-то и то-то, а поэзия Мокина… Может быть, аналогия — стихи Шпаликова. У меня всё время ощущение, что их писал не сам Шпаликов, а человек, созданный им. То есть, если искусство, как говорят, вторая реальность, то это уже словно бы третья…» (Цитирую по газете «Известия», 2005, 30 сентября). Кстати, за «Осенний марафон» Володин в 1981 году получил Госпремию России.

Когда рухнул железный занавес, в судьбе Володина многое изменилось. Его сын, став известным математиком, предпочёл уехать в Америку. Новая власть на словах писателя всячески поддерживала. Ему даже в 1999 году присудили премию президента России. Но в реальности почти все его бросили. Журналист Георгий Елин в своём дневнике рассказал, как при Ельцине правители не раз и не два попросту унижали драматурга. «Приезд Володина в марте 2000 года на вручение новой Президентской премии, — вспоминал Елин, — обернулся скандалом: сам пришёл с вокзала в Кремль, что не принято, сцепился с охраной, в милицию попал, а туда мигом нагрянули телевизионщики… Полученные деньги он сразу отдал кому-то в долг, теперь Ефремов покупает ему билет до Питера… Никогда не видел Володина в таком жутком состоянии».

В постперестроечное время у Володина появилась любопытная идея написать записки нетрезвого человека. В интервью главному редактору «Петербургского театрального журнала» Марине Дмитриевской он признался: «Нужны ли они кому-нибудь или нет — никому не известно. Когда-то я написал четыре строчки: «Убитые остались там, / А мы, пока ещё живые, / Всё допиваем фронтовые, / На век законные сто грамм». И с утра я иду в свою рюмочную (теперь она называется «Стаканчики») и выпиваю сто грамм. Там работают разливальщицы, которых я всех люблю, каждую по-своему. Я называю этих девочек завлекалочками, потому что они завлекают хотя бы с ними пообщаться. Они умные, некоторые с высшим образованием, с необыкновенным кругозором, с мгновенной реакцией. Даже усталые, они умеют улыбаться тем, кто пришёл к ним. Иные советуют клиентам не пить, это вредит здоровью. Некоторые радуются, когда я прихожу, и я чувствую их любовь к себе. Возвращаюсь домой, ложусь на диван в мою любимую позу и пишу «Записки».

16 февраля 2001 года Володину стало плохо. «Скорая помощь» с подозрением на инфаркт отвезла его в больницу на Крестовском острове. Друг писателя Илья Штемлер позже рассказывал: «Утром я был на Крестовском острове. Более унылого зрелища, чем 9-я городская больница, я не представлял. Развороченная каменная ограда, хлипкие двери в фанерных заплатах, серые немытые окна, скрипящие ступени на зимней простуженной лестнице. И полное безлюдье. Я поднялся на второй этаж и двинулся вдоль пустынного коридора. Распахнутые двери палат, и ни одного больного — лишь свёрнутые матрасы на кроватях… Наконец в одной из палат я разглядел на кровати какой-то… куль. Приблизился. Зябко свернувшись под тонким суконным одеялом и уткнувшись в стену, спал человек. Лишь торчало большое знакомое ухо. Я чуть отодвинул край одеяла — Володин… Присел на край кровати. Огляделся. На второй кровати лежал свёрнутый матрац, исполосованный ржавыми ромбами. На тумбе высилась бутылка со следами кефира, корка усохшего хлеба. Клок серого бинта и пустые ампулы. Будить Сашу я не решался. Возможно, в его состоянии лучше спать. И тут я услышал негромкие голоса. Вышел в коридор и направился на звуки. В небольшой палате, накинув на плечи серые одеяла, сидели три женщины. Моё появление студёным воскресным утром их явно озадачило. На мой вопрос, знают ли они больного из соседней палаты, женщины вяло пояснили: привезли ночью какого-то старичка, с сердцем. Неудачно привезли, в субботу. Никаких врачей. Одна сестра, да и та куда-то мотает, молодая ещё. А кто согласится здесь работать за такие деньги? Я не удержался: «Этот старичок — знаменитый драматург Александр Моисеевич Володин. Наверно, вы видели „Осенний марафон“, „Пять вечеров“ или „Моя старшая сестра“… Настоящее волнение охватило женщин. Они проклинали тех, кто забросил „такого человека в такую больницу“. Досталось и Горбачёву с Ельциным, и губернатору Яковлеву… Покончив с властью, женщины нашли два старых одеяла, прошли в палату Саши и, стараясь не разбудить, осторожно укутали. Вероятно, это был последний поклон признания от женщин Александру Володину, великому знатоку женской души в российской литературе… Я отправился домой с твёрдым намерением завтра же увезти Володина из этой больницы» («Литературная газета», 2009, № 8).

Умер писатель 16 февраля 2001 года в Санкт-Петербурге. Похоронили его в Комарово.

Когда-то Володин написал:

Равенства не надо. Это лишнее.
Умные, дорожите неравенством
с глупцами.
Честные, гордитесь неравенством
с подлецами.
Сливы, цените неравенство
с вишнями.
Города должны быть непохожи,
как люди.
Люди непохожи, как города.
Свобода и братство.
Равенства не будет.
Никто. Никому. Не равен. Никогда.

Писатель был прав.