Кровавыя барыни Дарьи Салтыковой, московской столбовой дворянки, правдоподобное и елико возможно достоверное жизнеописание

 

 

 

 

 
***
1801 г.
У зарешеченного и завешенного занавеской малого оконца пристроя Ивановского девичьего монастыря люди толкаются, заглядывают за занавеску.

— Смотри! Вон какая!
— Страх!
— Не задерживай!
— Другим тоже поглядеть охота!
— Успеешь!
— Чудно!
— Смотри – на чепи!
— Аки зверь дикой.
— Она зверь и есть!
— И волосья у нее, как сказывали!
— А она живая там? Может, сдохла уж? Лежит – не шелохнется!
— Живая! Дышит, гля!
— Давай, проходи! Залюбовались, вишь!
— Не тычься в спину мне, мордан!
— У тебя что ли зубы лишние есть?
— Погодьте! Смотри! Шевелится!
— Села!
— А она не того  — не взъярится? Не кинется?
— Не обоссысь тока!
— А чего – ей моча в голову стукнет! Бог весть чего у ней там в голове деется!
— Она ж на чепи! Не достанет досель.
— А – сорвется коли?
— Да нет! Куда!

Затемнение.

 

***
1814 г., Шарантон. Психиатрическая лечебница.

Де Сад скрючившись сидит в деревянном кресле на колесах. Лязганье замков. Входит Прохор.

ПРОХОР. Обед.

Де Сад не отвечает.

ПРОХОР. Обедать, говорю, извольте.

Де Сад не отвечает.

ПРОХОР. Не желаете?

Пауза. Молчание.

ПРОХОР. Не порядок это, monsieur. Надобно питать свою плоть пищею, дабы жизненные соки из оной не источались!

Де Сад не отвечает.

ПРОХОР. Извольте принять пищу, monsieur. А то вы, сударь совсем тощой сделались. Сейчас не пост. Можно и оскоромиться… Всякому действу свой срок. Сказано: время кидать камни, и время оные собирать. Теперь вот время обеденному делу приспело. Следовательно, пора питание употреблять…

Де Сад не отвечает.

ПРОХОР. Что ж вы молчите, monsieur? Или вы решили плоть свою голодом истязать?.. Зачем вы  хотите огорчить доброго monsieur Кульмье?

Пауза.

ПРОХОР. Или вы удумали себя голодом до смерти уморить?

Де Сад не отвечает.

ПРОХОР. Так я такого допустить не могу. Так monsieur Руайе-Коллар велит мне вас силком вскармливать!.. Разве это годится?

Пауза. Молчание.

ПРОХОР. Зря вы, monsieur, представлению устраиваете… Не хорошо, сударь… Видал я представления ваши, видал, да… Почто ж вы умом убогих кривляться, да шута горохового корчить понуждали? Одно непотребство, да паскудство! Правильно, что monsieur Коллар предел им установил…

Пауза.

ПРОХОР. Ладно. Коли так. Раз упорствуете, будь, по-вашему…

Прохор  придвигает к себе кресло де Сада. Ловко и споро, распущенными рукавами больничного одеяния, связывает его, так что тот не может двигаться в своем кресле – сидит, как мумия. Де Сад мычит, пытаясь сопротивляться – но все тщетно.

ПРОХОР. Как дитё малое, право слово… Придется вас как дитятю кормить. (Зачерпывает из тарелки ложкою жидкость, подносит ко рту де Сада.) Откройте, monsieur, ротик. Ну! За маму?..

Затемнение.

***
1771 г., Москва. Потаенная подземельная камера, устроенная при Ивановском девичьем монастыре.
Входит старый караульный солдат, освещая перед собою жалким огарком, от которого едва видно сырые каменные стены. В руках у надзирателя миска.

АНИСИМ. Эй! Спишь что ли?

Никто не отзывается.

АНИСИМ. Жрать на! Эй!

Никто не отзывается.

АНИСИМ. С кем говорят?!.. Спишь?

Пауза.

АНИСИМ. Чего молчишь? Спишь? Эй!.. Ты не померла?

В углу шевелится, словно куль тряпья.

АНИСИМ. Разбудил что ли? Вставай и то. Брашно принес. Пожри вот.

Дарья садится на своей лавке. Сидит молча, неподвижно глядя на стену.

АНИСИМ. Чего ты? Жрать, говорю, на!.. Сыта, что ли?
ДАРЬЯ. Я тебе не сука безродная из собачьей лоханки помои жрать! Я дворянка столбовая! Я лейб-гвардии ромистрова вдова!.. Я!.. (Задохнулась, закашлялась.)
АНИСИМ. «Я», «я»! Прах ты и тлен. Тулово, кишёчками набитое. И ничего боле. Душа-то у тебя есть ли? Ешь, давай.

Дарья бросается на Анисима. Но цепь ее, звеня, натягивается, ограничивая ее движенья. Она обессилено валится на пол, трудно дышит.

АНИСИМ (скорее удивленно, чем испуганно). Ишь ты! Кидается еще! Как волкодлак ровно! Лютая! Смиренья нисколь несть.

Долгая пауза.

АНИСИМ. Унялась, нет?

Дарья не отвечает.

АНИСИМ. Поешь, может?

Дарья не отвечает.

АНИСИМ. Сыта, стало быть…

Пауза.

АНИСИМ. Что так сидеть?.. Может… это… Я свечку задую… И мы это… Как давеча? (Задувает огарок.)

В темноте громыханье цепей, дикий вой Дарьи.

ДАРЬЯ. Свету! Свету! Шихирник паскудный!

Жалкий свет вновь возникает в руках солдата.

АНИСИМ. Чего ты?! Я ж хотел… это… Ты ж вроде того… нравилось тебе…
ДАРЬЯ. У тебя поганое семя, старик. Негодящее семя. Гнилое, мертвое. Ты мне без пользы.

Короткая пауза.

АНИСИМ (беззлобно). Вот — сука! Курва волосатая!

Бормоча ругательства, Анисим выходит, унося с собою жалкий свет.
В темноте отвратный звук чавканья – жадного, звериного.

***
1814 г., Шарантон. Психиатрическая лечебница.

ПРОХОР (кормит с ложечки де Сада). …рекрутировали в компанию 1799 года, когда фельдмаршал граф Суворов Лександр Василич послан был в помощь австриякам в италийскую землю…  а посля чрез Альпы благополучно и скоро весьма перейдя со всем русским воинством, тем чудеса воинского искусства явив, оказался потом во цесарской стране, где меня ранило в голову крепко…

Де Сад сопротивляется. Не раскрывает рта. Но стальные пальцы Прохора сжимают его челюсть, крепко, насильно растворяя рот. Прохор льет туда жидкость из ложки.

ПРОХОР. Ай не хорошо! Не порядок… Себе же хуже ладите… Так вот, значит… Сочли меня напрочь скончавшимся, а когда потом пришел я в себя, на попечении одного местного пейзанина оставили. Он и дочь его выходили меня, но, излечив увечья телесные, был я, однако, лишен языка, то есть говорить вовсе не мог. К тому же случались у меня временами приступы корчи…

Де Сад пытается мотать головой, чтобы помешать насильственному вскармливанию. Жидкость с ложки проливается мимо рта на лицо, на усы и бороду де Сада.

ПРОХОР. Ах, как не хорошо сударь! Что ж вы, право, артачитесь?.. Себе же во вред все! Весь суп – мимо рта! Нешто вам суп луковый так не по нутру?..

Прохор сжимает его челюсть так, что тот не может и шелохнуться.

ПРОХОР. Так вот… тогда благодетели мои, почитая меня не в своем разуме, отвезли меня в один гошпиталь, а оттуда в другой, покуда не оказался я  Божиим промыслом тут в Шарантоне. Дела мои вскорости пошли на лад, на поправку, и я стал говорить и даже вполне ясно…

Де Сад сдался. Покорно сглатывает подносимую Прохором ложку за ложкой.

ПРОХОР. А от раны моей я сделался будто бы скопец, лишенный мужеского естества своего… свободный от пут похоти – греховных помыслов и желаний!.. Меня оставили тут, в Шарантоне… (Кормит.) Вот хорошо, monsieur!.. И вот я служу здесь в надзирателях… Добрый monsieur Кульмье говорит, что нужно молиться и уповать на Господа Бога и Богородицу-деву и тогда, мол, помоществлением их когда-нибудь обрету я вновь способность совокупляться с женщиной и возвернуться все позывы плотские… А я думаю, что мне оно и не надо… уже…

Затемнение.

***
Подземельный каземат. Дарья и старая монахиня Ивановского девичьего монастыря – Марфа.

ДАРЬЯ. Я девкой была – любила в мужеское платье обрядиться да на кулачки выйти!.. Вот, когда стоишь супротив других… Видишь глаза… и за ними что – все насквозь видать… А там – едино все – страх!.. И самой и страшно, и сладко так… Не знаю, как пересказать… И на тройке еще любила – зимой – по Москве! Летишь – будто дух из тебя вон!..

Пауза.

МАРФА. А давай-ко мы Четьи-Минеи почитаем? Али Псалтырь?
ДАРЬЯ. Давай, ту, что прошлый раз читала.
МАРФА. Эту? Ну ладно… (Раскрывает книгу в толстых темных корках свиной кожи, листает страницы с церковнославянской вязью, читает.) «Бе же некая жена во граде том богата и красна именем Проклиания имаше сына единаго двенадесяти четырех лет именем Сосипатр, красна зело. Проклиания же действом бесовским уязвися на похотение сына своего и глаголе ему: чадо Сосипатре имяем мы много имения и пием и веселимся. И да не будет ти чужа жена и аз бо несть стара, но юна и красна и буду ти в жены место, ты ми в мужа место и буду воздержатися от всех мужей…»
ДАРЬЯ. Что умолкла?
МАРФА. Зря мы это взялись… Давай, лучше Четьи-Минеи!
ДАРЬЯ. А эту что?
МАРФА. Больно срамно… Грех! Мать чадо свое на блуд склоняет. Паскудно…
ДАРЬЯ. Что с того? Книга церковная?
МАРФА. Так, да ведь…
ДАРЬЯ (перебивает).  Значит, в том греха нет. Читай дале.
МАРФА. «Юноша же смыслен гнушашися такого беззакония, избеже от нея…»

Затемнение.

***
Иван входит, внося свет и миску с едой. Опасливо ставит. Дарья сидит на своей лавке, смотрит на него, не сводя глаз.

ИВАН. Что? Что глазищами порскаешь? Как упырь! Точно!
Дарья. Страшно?
ИВАН. Я не из пугливых.
Дарья. Боишься меня.
ИВАН. И не таких видывал!..

Дарья резким звериным движением метнулась к Ивану. Загрохотала цепь. От неожиданности Иван испуганно отпрянул, споткнулся, нелепо сел на пол. Дарья разражается громким диким хохотом.

ИВАН. Тьфу! Сука бешеная!

Дарья хохочет.

ИВАН. Умолкни, курва! Стерва!

Дарья хохочет.

ИВАН. А правду бают, что ты людей жрала?
Дарья (шипит). И тебя сожру! И косточки твои сахарные обсосу! (Сосет свои пальцы.)
ИВАН. Господи, спаси и помилуй! (Крестится.)
Дарья. Портки не обмочи! (Смеется.)
ИВАН. Зверь ты!

Затемнение.

***
1760 г. Окрестности подмосковного имения Дарьи Салтыковой – «Теплый Стан».
Несколько мужиков держат крепко молодого офицера в форме секунд-майора – Николая Тютчева.

ДАРЬЯ. Ну-ко, ну-ко покажите мне этого молодчика!..

Подходит к Николаю, беззастенчиво, как кобылу на ярмарке, разглядывает его, ощупывает.

ДАРЬЯ. И кто, тебе, голубчик, позволенье сделал на чужих пажитях хозяйничать?..
НИКОЛАЙ. Велите своим холопам… чтоб пустили меня! Не то!..
ДАРЬЯ. А не то – что?!.. (Ухмыляется.)
НИКОЛАЙ. Я офицер!.. Я!..
ДАРЬЯ. Так что с того?.. Я сама ротмистрова вдова! Я на своей земле – хозяйка!.. А ты, выходит, тать?!.. Моих уток побил!.. Моя воля теперь – что с тобой делать!..
НИКОЛАЙ. Я дворянин!..
ДАРЬЯ. Дворянин? Ну, так я велю тебя моим гайдукам отодрать славно, с уважением!.. Дворянин!
НИКОЛАЙ. Вы не смеете!.. Я на службе! Я от межевой комиссии!.. Топографическую съемку веду!.. Вы будете отвечать за свое самоуправство! Эта земля спорная!..
ДАРЬЯ (нахмурилась). Это… кто оспаривать посмел?!
Николай. Соседи!
ДАРЬЯ (ярясь). Кто?!.. Что ты тут плетешь?!.. Сукин ты сын?!..  (Хлещет Николая по щекам.) Какие соседи еще?!  (Пощечины становятся все увесистей.) Какие – соседи?!!  (Дарья уже просто бьет Николая по лицу.)

 Николай вдруг вырывается из рук ослабивших хватку мужиков, испуганных охватившей их барыню яростью, сторожащих – как бы ни попасть самим под горячую руку.
Николай с размаху бьет Дарью в ответ по скуле.
Охнув, Дарья садится на землю. Трясет головой, трет челюсть.
Мужики замерли в оцепенении на мгновенье. Потом дружно набросились, скрутили Николая.

Дарья. Пустите его!.. (Поднимается на ноги, весело смотрит на Николая.) Соседи, стало быть?! (Усмехается.) Ну так что, служивый человек, давай, побеседуем с тобой… Как можно с этой напастью сладить?

Затемнение.

 

***
Каземат. Дарья и Марфа.

ДАРЬЯ. Хватит! Не хочу слушать!
МАРФА. А чего тебе тогда?
ДАРЬЯ. Лучше скажи –  как там, на белом свете?..
МАРФА. Что как? Я окромя монастырских стен ничего не вижу…
ДАРЬЯ. Ну, чай, все равно сказывают что-нибудь… про то, что в мире-то деется?

Небольшая пауза.

МАРФА. Ну… В Санхт-Петербурхе, сказывают, юродивая Христа ради объявилась. запамятовала, как звать… Вдовая, муж ее покойный, говорят, вроде, из военных был. И по его смерти раздала она все именье свое бедным, да сиротам, да убогим, а сама, слышь, в одежу мужа своего обрядилась. И говорит: не зовите, мол, меня, как от роду меня окрестили, а зовите – именем мужа моего, ибо не он опочил, а аз преставилась. И стала дале на улице жить и каждую ночь во поле за городом ночевать в любую непогодь, в стужу, али в жару – все в одной той одежке мужней ходит. А милостынку, что ей дают – всю тож бедникам безвытным раздает… Вон как! А как ее звали – запамятовала я…
ДАРЬЯ. Дура она. Или умом слаба.
МАРФА. Гордыни в тебе, много! А гордыня – грех!
ДАРЬЯ. Меня Бог такой сделал. С него и спрос.

Затемнение.

***
Подземельный каземат.
Подоткнув юбку, так, что ноги довольно оголены, выставив к верху зад, Дарья моет пол. Входит Иван.

ИВАН. Эй! Ты чего это?
ДАРЬЯ. А тебя глаз нет? (Продолжая мыть, утыкается задом Ивану в чресла. Он отскакивает.) Что глядишь? Нравится тебе? Смотри не сомлей.
ИВАН. Срамно глядеть. Стыда в тебе нет.
ДАРЬЯ. Нету. Правда. Какой такой стыд?

Пауза.

ДАРЬЯ. У тебя, поди, и девки не было? А, вьюнош? (Гладит себя, оголяя грудь.) Хошь я тебя ублажу, соколик? Я умею!.. Потрафлю тебе! Иди ко мне… Тебе сладко со мной будет! (Задирает юбку, демонстративно оголяя ляжки.) Я жаркая! Потрогай, какая! Проверь! Тело у меня мягкое! Иди ко мне, не бойся! Я с тобой добрая буду, солдатик!.. Гляди, меня из меня уж и сок потек!.. Иди ко мне! Я много премудростей знаю… Ты у меня стонать будешь, будто режут тебя на кусочки, выть будешь, будто щипцами раскаленными твою плоть терзают, будешь извиваться, как на сковородке! Такую я тебе усладу доставлю!..

Иван остолбенел. Не двигается. Стоит, как истукан, выпучив глаза.

ДАРЬЯ. Что не шевелится у тебя в портках? Не шелохнется? Или у тебя там прыщ?..

Затемнение.

***
Комнатка надсмотрщиков.

АНИСИМ. А слыхал, что еще про нее бают?
ИВАН. Что ж. Язык-то, чай, без костей.
АНИСИМ. Говорили, она, мол, человечину ела…
ИВАН. Нешто вправду?!
АНИСИМ. Да, в людоедстве уличали. И женский пол она того для большею частью изводила, что, де, женская плоть, не в пример мужеской, мягче и нежней, а, стало быть, для вкушения приятней.
ИВАН. Да ну?!
АНИСИМ. Особливо предпочитала женскую грудь, да еще и у кормящих бабенок, которую велела изжаривать…
ИВАН. Господи Иисусе!
АНИСИМ. И порола нещадно, тож, для того, чтоб мясо от кости отбить, поживой еще, чтоб оно нежней сделалось…
ИВАН. Нешто такое бывает?
АНИСИМ. На белом свете, милок, чего только не бывает.
ИВАН. Вот ведь! Привел мне Господь, тута оказаться… сподобил этакую чудищу повидать!

Пауза.

АНИСИМ. А как она пороху с паклей людишкам своим под дом-то полюбовника своего положить наказала?
ИВАН. Пороху?
АНИСИМ. Да! Холопы ейные в артиллерийской лавке закупили… У ней вся полиция московская купленная. Полюбовник ее ей измену учинил – на другой обженился. Дивного тут нету ничего. Ты б на этакой бебенции женился?
ИВАН. Так что она-то?
АНИСИМ. То-то! Она осерчала шибко, людишек измордовала, а кого, может и до смерти уходила. Но все одно спокою ей никакого не было. Вот она и решилась любовника с молодой женой — извести совсем. И велела холопьям своим пороху с паклей и еще там чего-то под ихний дом подложить, да запал сделать, да поджечь.
ИВАН. Порохом? Мудрено что-то. Зачем просто с четырех концов дом не подпалить, да и все?
АНИСИМ. Так пока займется, пока разгорится, затушить успеть можно! А тут – одним махом – бу-бух!..

Пауза.

ИВАН. Ну?
АНИСИМ. Вот и гну!.. Православные тогда еще Бога боялись – положить подложили, а боле ничего…

Пауза.

АНИСИМ. Да… Убоялись людишки такое злое дело сотворить. За то были биты нещадно. И заново посланы. И вдругорядь – тоже страх Божий одолел, пуще лютой барыни… Так вот Божиим промыслом полюбовник ея с супружницей спаслися и злой смерти избегли. Так вот сказывают.

Затемнение.

***
1762 г. Санкт-Петербург. Васильевский остров.

Женщина в ношеной красной юбке и заношенном военного кроя мундире – блаженная Ксения, неотрывно следует за двумя мужчинами в крестьянской одежде – Ермолаем и Савелием.

ЕРМОЛАЙ. Гляди! Чего она увязалась?..
САВЕЛИЙ.  Пойдем, давай, что она тебе?..
ЕРМОЛАЙ. А чего надо ей? (Резко останавливается, разворачивается; Ксении.) Чего надо? Что прилепилась за нами как банный лист?!..
КСЕНИЯ. И вам здравствовать, добрые люди!
САВЕЛИЙ. Здравствуй!
КСЕНИЯ. Откудова путь держите?
ЕРМОЛАЙ. Отсель не видать!
КСЕНИЯ. Беглые?
ЕРМОЛАЙ. Зачем спрашиваешь? Ты сама — кто?!.. Чего тебе?..
САВЕЛИЙ (Ермолаю). Погоди… (Ксении.)  Меня Савелий кличут Мартынов, мы с Москвы пришлые… Со мной – Ермолай Ильин…
ЕРМОЛАЙ. Можа еще чего ей расскажешь? А она нас выдаст!..
САВЕЛИЙ. Не выдаст.
ЕРМОЛАЙ. Откуда знаешь-то?
САВЕЛИЙ. Вижу.
КСЕНИЯ. Видно плохо вам жилось, раз убегли…

Короткая пауза.

ЕРМОЛАЙ. Да куда лучше! Не жизнь, а масленица просто!..
САВЕЛИЙ. Не слыхала ты, про Салтыкову Дарью Николаевну?! Барыня наша… дворянка столбовая.
КСЕНИЯ. Нет, не слыхала.
САВЕЛИЙ. Услышишь еще… Бог все ведает!..
ЕРМОЛАЙ. Больно какая добрая, да ласковая наша барыня!..
САВЕЛИЙ. У него (кивает на Ермолая) трех жен извела! Одну за одной!..
ЕРМОЛАЙ. Лампею своей рукой поленом била по голове по те поры, пока мозги не потекли!.. А Дуняшу?.. Арапником уходила — до черноты – два дни баба промучилась, кровью мочилась, а на третий в ночь – Богу душу отдала … Потом вдругоряд меня жениться заставила — на Стешке… Да и ее вскорости в пруд загнала — в студень!.. В ледащей  воде по самое горло часов двух боле продержала…   А посля – кипятком ей в лицо из ковша!..
САВЕЛИЙ. А мою Глашеньку… (Зарыдал в голос.)

Пауза.

ЕРМОЛАЙ. Вишь, какая барыня у нас милостивая…
КСЕНИЯ. Она зверя хуже…
САВЕЛИЙ (сквозь слез). Изверг!.. Мочи нету… (Плачет.) Убежали мы… (Плачет.) Ничего!.. Бог все видит! (Плачет.) Глашенька моя!..
ЕРМОЛАЙ. На Москве у ней – все купленные!  Сколько ужо доносили про нее… Все ее покрывают – вся полиция купленная!..  (Савелию.) Будет уж нюнить!.. Хватит! (Ксении.) Другие, которые бежали, кого не в Сибирь, тех ей же ворочали…
САВЕЛИЙ. На муку да погибель…
ЕРМОЛАЙ. В Москве правды нет… Не сыщешь… Управы на нее нету!..
САВЕЛИЙ (еще всхлипывая). Вот кабы нам Государыне императрице… письменное рукоприкладство передать…
КСЕНИЯ. Давай мне, я сделаю.
САВЕЛИЙ. Ты?

Пауза.

КСЕНИЯ. Давай, давай…
ЕРМОЛАЙ. Да как? Ты?!.. Как?!
КСЕНИЯ. Божиим промыслом.
САВЕЛИЙ. Отдай ей, Ермолай… Она божья душа…

Ермолай отдает Ксении рукоприкладство.

***
Шарантон. Психиатрическая лечебница.
Де Сад сидит в своем кресле на колесах неподвижно, как кукла.

ПРОХОР. Она была суровая женщина, строгая. У ней не баловались. И в том слабость ея. Не могла укороту дать своей строгости. Это у ей до святости доходило. Не возможно ей было небрежения стерпеть. Вот хоть простая вещь – мытье полов… Так она страдала, сердешная, когда полы дурно мыты. Все у нея внутри переворачивалось, когда видела, что не должным образом полы выскоблены. На нея чисто тьма египетская нисходила, подобно как умопомраченье с ею делалось. Прямо в исступленье какое входила… Потому как праведный гнев противу мирского несовершенства, противу вселенского хаосу ею руководствовал. И тут уж – что под руку подвертывалось, тем она, во гневе своем неукротимом, виноватых и жалует. Как сказано: сама себя раба бьет, коль нечисто жнет. Потому – всем сердцем своим жадала она, чтоб во всем и везде был Порядок… Порядок – был для нея Божиим установлением, нарушать коий – великий грех есть! Грех! Коли полы дурно вымыты, в том покусительство на Божее мироустроение ей мнилось. Все ведь в юдоли нашей одно из другого проистекает. А даже, если только блазнилось ей, что белье плохо отстирано, полы грязны – сие не суть! Наказание допрежь проступка, сиречь прегрешения – вот суть есть – смысл сокровенный, дабы греха уберечь, не попустить чтоб… Сор по углам, полы нечисты – для вселенского миропорядку, может статься, великая пагуба есть, на все следствия в дольнем мире вельми влиятельна. И перво-наперво на чистоту души. Грязь, нечистота внешняя – на полу ли, на белье – она ведь на внутреннее устроение, на душу допрежь всего действие оказует.

Затемнение.

***
Каземат.
В темноте негромкое движенье, ритмично звякает цепь, вскрики и вздохи.

ДАРЬЯ. Нравится тебе?!.. Нравится?!
ИВАН (хрипло). Да…
ДАРЬЯ. Ты сильный? Да? Еще, еще!!!
ИВАН. Да!
ДАРЬЯ. Ударь меня! Ты сильный! Храбрый ты! Да? Аника-воин! Делай со мной, что хочешь! Что пожелаешь! Я вся в твоей власти! Я раба твоя! Мучай меня! Бей меня! Наказывай! Казни! Гляди, какая я слабая пред тобой! Безропотная! Карай! Тирань! Губи меня!… Знаешь как это сладко?.. Сладко тебе?! Вот так! (Берет его руки, кладет себе на шею.) Сильные руки у тебя! Души меня!.. Словно мед, словно патока!.. Души! (Хрипло.) Красивые руки! Ты сильный! Красивый! Властитель мой! Властелин! Я раба, холопка твоя!..

Иван отстраняется от нее.

ДАРЬЯ. Чего? Чего ты, дурак? Испужался?!
ИВАН (тяжело дышит). Ты!.. ты… полоумная… ты…
ДАРЬЯ. Испортил все остолоп! Дурень! Пенек с глазами! Олух царя небесного! Пошел прочь, скот! Пошел!

Затемнение.

***
Ивановский монастырь. Каморка караульных.

АНИСИМ. У ней, слышь, холопов, как у турецкого царя жен – полный курятник. Всех мужиков из вотчинных деревенек своих, всех, слышь, перепробовала! Не скажу скольких числом, врать не стану, но, знать, много! Ненасытное у ей лоно!
ИВАН. Силен ты бруснуть!
АНИСИМ. А что я – люди сказывают! Говорят – болезнь такая. Мол, мондавошки у бабы в чреслах заводятся, и такой тогда у ней свербеж, что спасу нет никакого, и так ее раззудит, такая тогда на нее похоть нападает!  Только в елде одно ей спасенье! Только, слышь, от ебли, мандавошки разбегаются и кусать-щекотать прекращают.
ИВАН. Дурак ты, Анисим! Ей богу! Борода выросла, а ума не вынесла!
АНИСИМ. А еще, говорят, у которых баб в манде зубы вырастают…
ИВАН. Тьфу! Дурак – одно слово.
АНИСИМ (ехидно). А что, может, у ней тож так?
ИВАН. Так ты проверь.
АНИСИМ. Сам иди, проверяй!.. Или проверял уже?
ИВАН. Проверял.
АНИСИМ. Ну?!

Пауза.

ИВАН. Хватить боталом попусту молотить. Надо пойти, глянуть… Тихо что-то…
АНИСИМ. Так иди! Что? Погляди!..
ИВАН. Ладно. (Выходит.)

Анисим плюет ему вслед.
Затемнение.

***
Шарантон. Психиатрическая лечебница.
Де Сад сидит в своем кресле на колесах.

ПРОХОР (продолжает говорить). … при Ивановском девичьем монастыре жили, в Москве… А я малец был совсем… А при оном же монастыре в специальном пристрое, вроде как тюрьма была устроена, узилище иным словом… И в той темнице обреталась некая узница… Весьма удивительная была острожница… Редкой породы!.. Сорок с лишним лет на чепи просидела…  Что? Не интересно, сударь?.. А имя ея – Дарья, прозванье — Салтычиха… 

***
Каземат.

ДАРЬЯ. Подожди! Свечку зажги!
ИВАН. На что?
ДАРЬЯ. Видеть тебя хочу!
ИВАН. Не видала что ли?
ДАРЬЯ. Зажги, говорят! Перечить он мне будет! (Бьет его. Возня в темноте.)
ИВАН. Чего дерешься-то? Зажгу щас…

Иван зажигает свечной огарок. Жалкий свет выхватывает пятна нагой плоти.
Дарья сидит  на низкой тюремной лежанке. Нательная рубаха ее спущена, почти обнажая обвислую грудь, полные ноги. Волосы ее распущены, спутаны, закрывают пол-лица. Она покусывает губы и они красны, как рябиновый сок. Иван в одной рубахе, без порток. Рубаха едва прикрывает его ягодицы с соблазнительными ямочками, от которых Дарья  не может отвести блестящих, будто бы влажных глаз.

ДАРЬЯ. Погоди! Стой!
ИВАН. Чего?
ДАРЬЯ. Стой так! Сыми все!
ИВАН. Чего?
ДАРЬЯ. Рубаху скинь, дурак!
ИВАН. На что?.. Зачем еще?..
ДАРЬЯ. Глядеть на тебя хочу. На голого.
ИВАН. Чего это?.. Чай, я не картинка…
ДАРЬЯ. Снимай живым манером! Скотина такая!
ИВАН. Не буду я… Выдумала…
ДАРЬЯ (грозно).  Молчать, тварь!! Снимай!!!

Иван, оглушенный и, словно завороженный, подчиняется. Стоит перед нею нагой, прикрывая срам сложенными ладошками.
Пауза.

ДАРЬЯ. Хорош! Статный. Сажень косая… Крепкий. Ничего… И зубы у тебя не гнилые. И семя не гнилое? У тебя дюжее семя аника-воин?.. Жалко волоса на тебе хилые… (Смеется.)
ИВАН. Я задую…
ДАРЬЯ (резко). Не смей!

Иван замер. Дарья вдруг разражается раскатистым утробным смехом.

ИВАН. Чего?..
ДАРЬЯ. Какой он у тебя скукоженный!.. Сморчок! И – синий весь!.. (Смеется.)
ИВАН. Срамно говоришь… Задую, а?..
ДАРЬЯ. Всем ерой – только не елдой! (Смеется.)
ИВАН. Тьфу ты! Шмара! Язык у тебя поганый!..
ДАРЬЯ (перестала смеяться). Чего тебе мой язык не нравиться? А когда я языком своим поганым тебе мошонку щекочу – тебе нравиться? Когда сморчок твой языком…
ИВАН (перебивает). Замолчи ты!..
ДАРЬЯ. Поди, сюда, поганец!.. Я тебя проучу!

Иван мнется.

ДАРЬЯ. Иди, сказано! Страшно, что ли?
ИВАН (нерешительно приближается). Не страшно…
ДАРЬЯ. А чего тогда маланишься, как девка? Иди! (Хватает его за член, привлекает к себе. Иван вскрикивает.)

Убогий свет едва освещает их.

ДАРЬЯ. Так нравится тебе? А?! Нравится?! (Мастурбирует.) Отвечай, гниденыш!
ИВАН (сипло). Да…

Дарья склоняется к его чреслам. Иван в блаженстве стонет. Вдруг взвыл. Дарья хохочет утробно, скалится.

ИВАН. Ты что?! Дура!!! Больно!

Дарья скалится.

ИВАН. Очумела?!
ДАРЬЯ. Заплачь еще! Ерой!
ИВАН. Полоумная!
ДАРЬЯ. Съем тебя! Сожру! Всего! (Смеется.)
ИВАН. Я те зубья все вышибу, курва! Будешь так еще!..
ДАРЬЯ. Ай, ерой! Ой, страшно мне! (Серьезно.) А ты ударь! Давай! Ударь меня! Ну?! Ударь меня!!!
ИВАН. Совсем что ли ополоумела тут?
ДАРЬЯ. Бей меня! Калечь! Тирань меня!
ИВАН. Сука бешеная!
ДАРЬЯ. Иди ко мне! Ети меня! Давай! Я хочу! (Откидывается, раздвигает ноги, призывно.) Ети! Давай же, ну!.. (Стонет, сладострастно извивается.) Иди!

Иван делает шаг к ней.

ДАРЬЯ. Я хочу тебя съесть!

Иван замирает.

ДАРЬЯ (садится, повелительно). На колени, холоп! На колени перед своей барыней!

Иван, будто напрочь утратив всякую волю, рухнул на колени.

ДАРЬЯ. Ползи сюда на коленках, аки гады ползуща… скользкие, мерзкие… Ползи!.. Давай, ублажи меня своим сморчком… Нет, наперед ты меня своим сладеньким язычком порадуешь!.. (Хватает его за волоса, оттягивает голову с силой сперва назад, потом опускает сего голову между ног своих, широко разведенных). Давай сучий огрызок, послужи барыне своей!..

Дарья извивается, бьется, будто в падучей.
Иван взбирается на нее, она закидывает свои ноги ему на плечи.

ДАРЬЯ. Что тыкаешься огрызком своим, как мелкий кобелек на дебелой суке? Все мимо, да мимо! (Зло смеется.) 

Несколько раз судорожно дернувшись, Иван замирает.
Пауза.

ДАРЬЯ (в ярости). Что?! Все?! (Сталкивает с себя обмякшее тело.) Два раза ткнулся и все?! Поганец слабосильный! Баба!!!

Огарок свечи догорев, гаснет. В темноте площадная брань Дарьи.

***
НИКОЛАЙ. Ну, все! Все! Полно!
ДАРЬЯ (не пускает). Не уходи, Коленька!
НИКОЛАЙ. Будет, говорю!.. Уходила меня… совсем…
ДАРЬЯ. Погоди, побудь еще со мной!
НИКОЛАЙ. Пусти же! Ну!
ДАРЬЯ. Коленька! Постой! Рядом побудь со мной еще чуток!
НИКОЛАЙ. Пусти, говорят!
ДАРЬЯ. Не пущу! Никуда от себя не пущу! Коленька! Обними меня еще разок. Просто – обними! И все!..
НИКОЛАЙ. Хватит! Все! Пусти! (Выскальзывает из объятий.) 

 Николай встает, натягивает стеганый атласный халат, подходит к окну.

ДАРЬЯ. Коленька! Родной мой!.. Иди ко мне сюда! Иди!

Николай садится на оттоманку.

ДАРЬЯ. Хорошо тебе со мной?

Николай берет со столика длинный чубук, закуривает.

ДАРЬЯ. Отвечай мне, Коленька! Аль язык за щеку завалился?
НИКОЛАЙ. Что ты все одно?.. Как в пытошной!..
ДАРЬЯ. Ответь, Коленька, ответь, родной: хорошо тебе со мной? Сладко? Ответь — что тебе?!
НИКОЛАЙ. Да зачем спрашивать?!.. До седьмого поту меня уходила! Куда уж слаще?
ДАРЬЯ (растерянно и жалко улыбается). Глупая я… Не разумею:  когда ты взаправду говоришь, а когда в шутку…

Маленькая пауза.

ДАРЬЯ. Ну, иди ко мне сюда!
НИКОЛАЙ. Ненасытная!
ДАРЬЯ. Так, правда! Я голодная будто! Насытиться не могу! Тобой — насытиться!
НИКОЛАЙ. Прорва — одно слово!
ДАРЬЯ. Иди ко мне!..
НИКОЛАЙ. Не могу я больше! Ты меня всего выдоила!.. Куда еще?!..
ДАРЬЯ. Просто рядом побудь! Ну, иди, родной! Приласкай меня… чуток еще!
НИКОЛАЙ. Я, что — железный тебе? Дай передыху…
ДАРЬЯ. Ну, Коленька, дружок! Просто приголубь меня!.. Обними – и все!
НИКОЛАЙ (зовет.) Эй, Аксютка! Подай квасу что ли… Или анисовой выпить?
ДАРЬЯ (с нежностью). Уморился, родной?
НИКОЛАЙ (отвернувшись, морщится). Аксютка — анисовой неси!.. Мигом!
ДАРЬЯ. Любишь ли ты меня, Коленька?

Николай не отвечает. Встает, нервно двигается по комнате, выпуская дым кольцами.

НИКОЛАЙ (бормочет). Не слыхала она что ль?.. (Зовет.) Аксютка, етить тебя!
ДАРЬЯ (садится на постели). Что ж ты мне ответить не хочешь?

Входит Аксютка, отроковица лет тринадцати. В руках у нее ковшик с квасом.

НИКОЛАЙ (берет ковшик). А анисовой, я просил?..
АКСЮТКА. Не слыхала, барин…
НИКОЛАЙ (пьет из ковша). Ладно… Принеси мне, Аксютка, водки. Анисовой. (Потрепал девочку по щеке.) Живым манером! (Шутливо грозит пальцем.)

Аксютка проворно выбегает.

ДАРЬЯ. Коленька?..

Пауза. Николай кольцами пускает дым.

ДАРЬЯ. Коля!..
НИКОЛАЙ (рассеянно). А?.. Чего еще?..

Возвращается Аксютка с хрустальной тонконогой рюмкой, графинцем водки и закусками на серебряном подносе.

НИКОЛАЙ. Во-от! (Берет рюмку, наливает водку.) Теперь молодец, милая!.. (Выпивает и закусывает с удовольствием.) Вот! (Довольно улыбается Аксютке, та тоже скалится в ответ.) Умница! (Гладит девушку по щеке.)

Короткая пауза.

ДАРЬЯ. Ах  ты, сучье вымя! (Вскакивает полуголая с постели.) Прибью сучку! (Подскочив, хлещет что есть сил, Аксютку по лицу.)
НИКОЛАЙ. Ты что?! Белены объелась?! (Пытается загородить собой девочку.) Взбесилась? Ополоумела что ли?
ДАРЬЯ. Убью сучку! Тварь поганая! Скотина! Дрянь!

Замахивается на Аксютку, Николай ловит руки Дарьи, держит.

НИКОЛАЙ (Аксютке). Прочь!

Аксютка выскакивает.

ДАРЬЯ. Паскудница! Сучка!
НИКОЛАЙ. Да ты что?! Опомнись?! Спятила совсем?!
ДАРЬЯ. Пусти! Пусти скот! Хам! Холоп! Блядий сын! Пусти! Что – эту сучку захотел? Кобель поганый! Грязную холопку?!.. На нее встает твой огрызок, а меня не хочешь?!
НИКОЛАЙ. Ты с ума спрыгнула?!.. Дура!
ДАРЬЯ. На свеженькое потянуло?!.. Молоденького мясца захотелось?!.. Вон — слюна чуть не капает!
НИКОЛАЙ. Вот — дура баба! Совсем весь ум в блядство ушел! Она – дите совсем!
ДАРЬЯ. Этой погани не жить! Я ее, сучку ужо!.. Кипятком харю выжгу!.. Уши щипцами припеку!.. (Захлебываясь.) До кости плетьми!.. Батожьем забью!..
НИКОЛАЙ. Замолчи! Тварь ты такая! Что орешь?

Затемнение.

***
1762 г. Санкт-Петербург. Зимний дворец.

Екатерина взволновано читает «письменное рукоприкладство». Входит Григорий Орлов.

ЕКАТЕРИНА. Grischa, hast du dies Papier gesehen?   
Григорий ОРЛОВ (небрежно просматривает). Нет, не видал…
ЕКАТЕРИНА. Dieses Weib… dieses Ungeheuer! Hat mit eigener Hand ihre Leute umgebracht… ! Ein Vieh ist sie!
Григорий ОРЛОВ. Ну так что ж?..
ЕКАТРИНА. Sie…sie hat Frauen zu Tode geprügelt!… Mit einem Holzscheit! Ihnen das Gesicht verbrannt!.. . Dieses Monstrum!
Григорий ОРЛОВ. Пустое это, Катя …
ЕКАТРИНА. Ich kann einfach nicht glauben, dass so etwas in unserem aufgeklärten Zeitalter möglich ist!..
Григорий ОРЛОВ. Что ж ты хочешь?! Тут – Россия!
ЕКАТРИНА. Das ist, das ist keine Frau!  Pfui Teufel! So eine Satansbrut!
Григорий ОРЛОВ. Да что тебе сдалась эта баба?
ЕКАТРИНА. Diese… Scheußlichkeiten darf man nicht… ungestraft … lassen …
Григорий ОРЛОВ. Ну так вели – башку ей – чик! – с плеч! Али вздернуть ея!..
ЕКАТЕРИНА. Ja, völlig einverstanden! Нет-нет! Нельзя! Ich hätte den ganzen russischen Adel gegen mich!   Она в родстве со все-все – Saltykovy, Tolstye, Tjučevy, Naryškiny … Und mit anderen vornehmen russischen Geschlechtern ist sie auch… Jetzt ist nicht die Zeit, schlafende Hunde zu wecken!
Григорий ОРЛОВ. Да ладно!.. Плевать!..
ЕКАТЕРИНА. Und Europa… dort schaut man sowieso schon auf uns wie auf Wilde!.. hingerichtet werden darf sie keinesfalls …
Григорий ОРЛОВ. Катя! А кто тебе эту бумажку всучил? Скажи?

Пауза

ЕКАТЕРИНА. Was wird nur Voltaire dazu sagen?
Григорий ОРЛОВ. Кто?
ЕКАТЕРИНА. Латно, я буду думать, что делать с эта… Bestie!

Затемнение.

***
В церкви.

ДАРЬЯ. Ну, что, батюшка, давай-ка скоренько! У меня делов еще полно!
о. ВАСИЛИЙ.  Так, это ж, матушка, Дарья Николавна, это дело Божье…
ДАРЬЯ. Ладно, будешь мне, что ли, псалмы петь, притчи складывать?.. Делай дело свое! Слушай! Грешна! Да! Прибила третьего дня девку… кипятком обварила… суку такую!.. Ну щипцами ухи ей прижгла, подлой!.. Поделом ей, блядине паскудной!.. Не будет вдругоряд… Да!.. Чуть не запамятовала! Надо там отписать, как полагается… что еще одна тварь поганая своей смертью издохла!.. Со старостой составь бумагу… как те разы… И схоронить ее скоренько чтоб…

Пауза.

ДАРЬЯ. Чего ты, отец мой, будто застыл?
о. ВАСИЛИЙ (тихо). Не могу боле!.. А я не могу… Грех!.. Грех!
ДАРЬЯ. Ты про какой грех тут толкуешь, боров толстобрылый?
о. ВАСИЛИЙ. Грех  на себя не возьму! Мочи нет!.. Что хошь со мной твори! Мне все дитё то, что мертвой матери на грудь поклали…
ДАРЬЯ (хватает о. Василия за бороду). Вот ты как теперь стал сказывать?!.. Али тож кнута захотел? Я на рясу твою не погляжу – велю задрать, заголить жопу твою благочинную, да кнутом по ней!.. Шкуру спущу с тебя, подлеца, да рассолом велю поливать, чтобы выл, как сука!..
о. ВАСИЛИЙ. Господь с тобой!..
ДАРЬЯ. Благословляй!
о. ВАСИЛИЙ (шепчет скороговоркой). …отпускаю грехи твоя… (Крестит Дарью дрожащей рукой.) …во имя Отца и Сына и Святаго Духа… и ныне и присно и во веки веков…
ДАРЬЯ. Ну, аминь, что ли?!
о. ВАСИЛИЙ (тихо). Аминь!
ДАРЬЯ. Ну, вот и слава Тебе, Господи!..

Затемнение.

***
Каземат. Дарья и Иван.

ДАРЬЯ. Я стояла там на ешафоте, на Красной площади в чепях, аки собака, ко столбу привлеченная… И на груди моей — доска с буквами. Я грамоту не разумею, но знаю, что там писано: «Мучительница и душегубица». А кругом ешафота — народу тьма, никогда столь не видала, вся Москва видно…  И все глядят на меня, едят меня своими глазищами будто…  А я…  чую их страх… Чую ненависть иху…   Могли бы — разорвали б меня в клочки… Все оне — скопом — будто един зверь многоглавый – лютый и дикий, злой, бешеный, скалится желтыми зубами, смрадною пастью… Ненависть и страх их… будто волнами на меня накатывают… то одна волна, то другая…  И меня как качает на тех волнах… И мне только одно мстилось: сила в меня вливается — от страху их и от ненависти лютой, токмо дюжее, токмо злее делалась….

Иван слушает, открыв рот.

***
Шарантон. Психиатрическая лечебница.

ПРОХОР. Ну, говорят, горяча была, скора на руку. Могла поленом огорошить, а не то – арапником отходит. Волосья, сказывают, любила драть или еще головой – об стену. Завивальными щипцами, на огне раскаленными ухи припекала… (Помолчав.) Так разве она одна такова? Холопья жизнь во власти господина его пребывает. Дворяне рабов своих могут по своей воле казнить и миловать. Девки дворовые, грудных дитять имеющие господских борзых да лягавых сук молоком своим вскармливали, а их дети с голоду пухли и мерли. А сколько случаев, когда крепостных забавы для собаками затравливали…

Губы де Сада беззвучно шевелятся.

ПРОХОР. Я много думал, monsieur!.. Что – боль есть? Отчего люди на дыбе, или вон на крюку за ребро подвешенные, или, по-вашему – в сапоге гишпанском – в нестерпимых для плот муках – дух живой в себе сохраняют? Нечто плоть у них из другого чего сотворена – не как у иных всех человеков?! Нет же! Как у всех все – жилы, мясцо, кости, ливер во черевах… Тут дело все, как я умишком своим, пораскинув, смекаю, в боли, monsieur! В Боли, monsieur! Потому как боль, monsieur, оно вроде как зелено вино… или как те порошки да снадобья дурманные, что буйным у нас в лечебнице дают, а те будто дети – смеются, радуются и тихими, да кроткими враз делаются… Так же боль, когда она через край – тоже как дурман, monsieur!..
Затемнение.

***
Каземат. Дарья и Иван сидят на лежаке, рядом, тесно.

ИВАН (хрипло). Ты со мной такое творишь… Я будто в чаду… Будто душу из меня вынимают… Как ты так делаешь?.. Кто ты есть?

Пауза.

ИВАН. Может, ты правда – черт? Ведьма?.. Даже боль с тобой – сладость! Такое со мной творится… ни себя, ничего не чую, не помню… будто я не здесь вовсе… не в каземате этом, а где-то еще…
ДАРЬЯ. Где?
ИВАН. Не знаю… И сказать словами не могу… Вроде как… везде… В раю!.. Ты меня терзаешь, а мне от того еще лучше – сладко! И радость такая… Не могу обсказать что!..

Пауза.

ИВАН. А у тебя? Так же?

Дарья не отвечает.

ИВАН. Что ты молчишь? Скажи! Как с тобой… когда мы… как у меня?.. Так ли тоже?
ДАРЬЯ. Так.
ИВАН. Не врешь?
ДАРЬЯ. Нет… Я тоже – словами не могу… (Вдруг плачет.)
ИВАН. Ты что?
ДАРЬЯ. Уходи…
ИВАН. Чего с тобой?
ДАРЬЯ. Уйди! Слышишь?
ИВАН. Да что за дур на тебя напал?
ДАРЬЯ (взъярясь). Пошел вон! Пошел, сказала! Прочь, скотина! Вон! Во-он!
ИВАН. Дура бешеная! (Уходит.)

Дарья валится на топчан свой, плачет.

Затемнение.

***
Каземат.

ДАРЬЯ. Иди, иди сюда.

Иван подходит.

ДАРЬЯ. Молохольный! Тебе в инвалидную роту надо! Убогий. Бабу етить и то не можешь? Недоумок!
ИВАН. Замолкни, сука сраная! Блядища поганая!

Дарья хохочет, Иван бьет ее наотмашь. Дарья вскрикивает.
Коротка пауза.

ДАРЬЯ. А еще? Еще!

Он бьет.

ДАРЬЯ. Еще, гниденыш! Давай! Да!

Иван бьет еще.

ДАРЬЯ. Да! Так! Хорошо! Нравится тебе?! (Привлекает его к себе, хватает за волосы, оттягивает, ласково.) Отвечай, сученок!
ИВАН (голос его срывается) Да!
ДАРЬЯ. Гляди-ка! А твоя кочерыжка шевелится никак? Готов ерой?! Давай! Чего встал?!
ИВАН. Сука!
ДАРЬЯ. Бей меня! Давай! Мучай меня! Ети меня!

Дарья толкает Ивана, садится на него верхом.

ДАРЬЯ. Вот! Вот так! Жеребец! Теперь я тебя буду етить! (Цепью обвивает его шею, придушивает.) Молодца, солдатик!

Иван хрипит.

ДАРЬЯ. Хорошо? Нравится? Сладко тебе? Что трепыхаешься, как вошь на гребешке?

Иван хрипит.

ДАРЬЯ. Знаю, что сладко, знаю, как сладко!..

ИВАН (хрипит). Пусти-и! Су-у-ука-а-а!

Дарья извивается, подвывает и взвизгивает…
Тело Ивана дергается, как в агонии, он хрипит, руки его пытаются ухватить Дарью…
Ее движения становятся еще более хаотичными, выкрики – не то рыданья, не то хохот – громче, отрывистей…
Несколько раз судорожно, как в конвульсии дернувшись, Иван обмякает, как тряпичная кукла…
Низко, истошно взвыв, Дарья замирает, валится, как куль, затихает ненадолго…
Небольшая пауза.

ДАРЬЯ (тяжело дышит). Молодец… солдатик… Раззадорился?..

Иван не отвечает. Он не шевелится.

ДАРЬЯ. Что притих? Уморился? Укатали сивку… Эй? Чего это ты?.. (Вглядывается в лицо Солдату.) Сдох?.. (Зло.) Подох, пес!!! Тварь! Взял и – сдох! А еще солдат… Убогий! Чуть ткни – и в труху! Придушила чуть!.. Раньше народишко крепче был… Немчура, да жидовины народ испоганили совсем… Это все Катька – блядь коронованная! (Помолчав.) Что с тобой теперь делать?.. Дурак! А если я не забрюхатела теперь?.. (С остервенением пинает безжизненное тело солдата). Скотина! Тварь! Гнида! (Стучит в дверь.) Отворяй! Забирайте эту падаль отсюда!

Затемнение.

***
Шарантон. Психиатрическая лечебница.
Нудно жужжит муха. Прохор пытается поймать муху.

ПРОХОР. Знаю я, monsieur, эту историю… Когда вы смеху для из окошка Бастилии сквозь решеток кричать взялись, что деспоты да сатрапы тиранят, да губительство чинят!.. А на другой день толпа разъярившаяся бросилась – ворвалась… Да вас-то уже в другое место отправили от греха, а окромя вас в той Бастилии еще два с половиной инвалида в узниках и состояло!.. Зато потом только и слыхать было – про взятие Бастилии…(Ловит муху; торжествующе вскрикивает петушком.) Les aristocrates à la lanterne!

Де Сад вздрагивает.

ПРОХОР (держа муху в сжатом кулаке). А мы видно такая нация рабская…  Любим мы, когда бьют нас и тиранят. Чем более над нами измываются, да глумятся-изгаляются… нам, видно, слаще! (Слушает, как муха жужжит в кулаке.) Мы пред властью в священном трепете пребываем и ждем, и жадем, чтоб секли нас до кровавой рвоты, и прижигали, как скотину тавром. Мы и бунтуем – пьяно, кроваво, чтоб потом били батожьем, да бичами – кожу до мяса снимали, ноздри рвали, да язык вырезали.

Пауза.

 ПРОХОР (обрывает мухе крыло, смотрит). А нам в том услада и блаженство!  Вон Стенька Разин или Лжедмитрии, иль Емелька Пугачев – воры и тати, и лиходеи, варнаки душегубные – а нам таких вожей и надо! Чтобы промеж двух страхов – перед злодеем, проходимцем самозваным и пред государевой властью – как в истоме сладостной, в предвкушенье казни и мученичества пребывать! (Обрывает мухе второе крыло.) Мы рабы были – рабы и есть! И долгонько еще нам рабами быть!.. Да, долго еще в росейской державе так будет… Может, и до скончанья веков… (Помолчав.) Редко кто из рабского звания сумеет выскочить! Она вот – не захотела рабой пребывать. Свободы взалкала! И обрела!.. (Сажает муху на рукав себе, смотрит с любопытством, как бескрылая муха ползает по рукаву.) Снискала за то гонение и темницу, но и в узилище она свободней многих была, кто в душе своей раб есть… (Резким шлепком прихлопывает муху.)   

Прохор, поплевав на рукав, пытается стереть с него  мокрое пятно от мухи. Де Сад с ужасом  смотрит на Прохора.
Затемнение.

 

***
Шарантон.
Де Сад один.

Де Сад. Encore!.. Seigneur!.. C’est encore lui! Attila, ce scythe terrible, ce monstre! Ils l’ont envoyé auprès de moi pour… Ils veulent ma mort!.. Un vrai complot!.. Ce diable de Collard est malin comme un serpent, perfide et malin!.. C’est leur agent! Il veut me conduire à la folie!.. Il a trouvé un moyen terrible et sûr pour arriver à ses fins – il m’adjoint ce barbare russe qui me fait souffrir… Il m’épuise en déversant sur moi ses flots éternels de mots dont je ne comprends rien! Pourquoi est-il si volubile?.. De quoi parle-t-il, lui, ce sauvage? Il ne peut pas imaginer qui est Donatien Alphonse François de Sade!.. Sacrebleu! Quel étrange caprice du destin l’amène ici depuis un pays froid et lointain! Mon père, mon vaurien de père étais ambassadeur en Russie – il nous a parlé de leurs moeurs horribles, de leurs usages asiatiques et de leurs coutumes effrayantes. Ils portent tous des habits européens depuis les boyards courtisans jusqu’aux vilains, leurs esclaves! Comme c’est le cas des Africains d’Amérique!.. Cet habit européen cache mal leurs sauvagerie! Sacrebleu! Ce scythe dont le nom n’arrive pas à sortir de ma bouche – Pro-pro-kor, il me fait souffrir, il torture ma chair, il me fait manger ce potage dégueulasse que l’on fait manger à tout le monde ici. Sacré nom! Jusque là j’arrivais à éviter cette nourriture affreuse en pourrissant mes geôliers… Mais celui-ci, cet ours est intraitable – il ne parle que quelques mots de français et donc il est incapable de comprendre la parole plus ou moins agencée. Il mérite de plein droit d’être enfermé dans l’asile de Charenton!  Ce sont eux… qui m’ont fait tout cela! Ils ont interdit de jouer mes pièces! Sacrebleu! Un vrai complot! « La Russie est un colosse aux pieds d’argile » — Oh ce vieux podagre grincheux et pingre, Voltaire! Imbécile!.. Les Russes, les compatriotes de mon bourreau sont entrés à Paris! Les Russes et les Anglais de malheur ont envoyé ce courtaud de Bonaparte finir ses jours sur une île oubliée par le Dieu! Il serait beaucoup plus subtile, plus finaud de mettre ce parvenu de mangeur de macaronis dans l’asile de Charenton!.. Il détestait mes livres qu’il faisait brûler!..  Et maintenant des types mongoloïdes faisant partie de l’armée du tzar – des habitants de steps portant des piques et des bonnets de mouton possèdent les catins parisiennes sans descendre de leurs chevaux! Ils possèdent Paris!.. Merde! A la bonheur! Qu’ils rentrent sous terre, tous! Au trou du cul! Mon cul! (Плачет.)

***
1776 г. Санкт-Петербург. Зимний дворец.

ЕКАТЕРИНА. Noch etwas?  
ПОТЕМКИН. Из Москвы. Из Ивановского девичьего монастыря, матушка…

Короткая пауза.

ЕКАТЕРИНА. Habe ich nicht schon mit dem türkischen Krieg und dem Räuber Pugačev genug zu schaffen?! Was ist bloß los? .. Не тяни кота… как там говорят?… за?.. an den Eiern?
ПОТЕМКИН. Помещенная в оном монастыре в подземельном каземате московская столбовая дворянка Салтыкова Дарья…
ЕКАТЕРИНА. Dieses schändliche Weib!
ПОТЕМКИН. Эта фурия чепью, коей прикована, задушила охранника, солдата Ивана Крапивина, 24 годов от роду.
ЕКАТЕРИНА. Mein Gott!  Ein stinkender Unflat.. ein Ungeheuer ist sie! Как могло так произойти?!
ПОТЕМКИН. Сие чудище склонила молодого солдатика к непотребному с нею сожительству…
ЕКАТЕРИНА. So eine hässliche schamlose  Hure! Ей надо был вытирать ноздря, клеймить лпа и сослать далеко-далеко, в Нерчинск, как ей холоп!
ПОТЕМКИН. Да она ведь страшна, аки черт. Сущая ведьма! Баба Яга просто! И удается мужиков прельщать! Ладно, крепостные ее, с коими она сожительствовала не таясь. Их она к соитию с собою принуждала… А тут?..
ЕКАТЕРИНА. Не велика мудрость einen Soldaten соблазнить.
ПОТЕМКИН. Так ей уж, почитай, пятьдесят годов! Да при том, считай, сколь годов, как она в узилище пребывает!

Пауза.

ЕКАТЕРИНА. Verflucht! Так и мне, mein lieber Freund , пятьдесят лет. Я, значит, стара?! Der Teufel soll dich holen!

Пауза.
Затемнение.

***
Каземат. Дарья одна. Стоит на коленах.

ДАРЬЯ (глухим, низким шепотом). Богородице-дево! Услышь мя! Помоги мя! Спаси, сохрани и помилуй мя! Помози мя и избавь мя от злой несправедливости холуйскими наветами содеянной! Пресеки вся мученья моя и мытарства! Злокозние противу меня возведенное погаными нечестивцами умали! Мучителям моим и катам беззаконным учини кару крепкую и лютую, предай мукам моих паче злее! Богородице-дево! Матерь Пречистая! Сподоби зачати во утробе дитё!.. Пред Господом Иисусом Христом за меня, за душу мою многогрешную заступися и грехам моим отпущенье умоли! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь!

Истово крестится, многократно с силой бьется головою о каменный пол.
Кровь течет по лицу ее, стекая с разбитого лба.

***
Дарья и Николай лежат на постели.

ДАРЬЯ. Батюшка брал меня на ярмарку… Я видала, как там,  на площади, девку секли… Малая была, а запомнила. Разложили ее на лавке голую – тело белое, аки снег, белое-белое… сдобное тело… И кат – мужичшка – сам тьфу! — худосочный, ну жилистый, правда, давай ее кнутом охаживать…  И такие красные полосы на белом ее теле, кровавые посля каждого удара…  Красное на белом… Кровь…  Она выла… Жутко выла. Мне, помню, стало страшно… у меня слезы пошли, помню… Не знаю, сколь годов мне было? Не боле четырех, верно… Мне она посля долго мстилась еще… и голос ее… Ты, Коля, спишь ли?..

Пауза.

ДАРЬЯ. Ой, Коленька!.. Это все со мной сделалось… когда Глебушка мой помер… А допреж того звезда в небеси явилась! Помнишь?!.. Страшная!.. Говорили все – конец свету пришел… Об том  и в Евангелии сказано!.. Ты спишь, нет? Коленька?.. Ну, спи, спи, родной!

Николай лежит отвернувшись. Глаза его открыты. Дождавшись довольно громкого храпа Дарьи, Николай поднимается, в потемках  ищет свои вещи, одевается.

НИКОЛАЙ. Храпит, ровно мужик…

***
Анисим входит тихо в темноту узилища.

ДАРЬЯ. Кто тут?
Анисим. Я.
ДАРЬЯ. Кто? Кто – ты?
Анисим. Я, я кому же еще быть.

Пауза.

ДАРЬЯ. Я тебя убила. Утюгом тебя чугунным, горячим… в висок тебе! Из тебя дух – вон! Тут же!.. Ты – мертвая есть.
Анисим. Чего бормочешь – не пойму?! Кто мертвый? Ты?

Пауза.

ДАРЬЯ. Чего ты тут? Чего тебе надо? Зачем ты?..
Анисим. Совсем из ума выпрыгнула что ли?

Пауза.

ДАРЬЯ. Стращать меня явилась?.. Так?! Не страшно! Пужай – не пужай!.. Я тебя не убоюсь! Мне страх не ведом! Ты меня бойся!

Пауза.

Анисим. Ты с кем говоришь-то? Со мной? Нет?

Пауза.

Анисим. Не в себе что ли? Ты меня слышишь, нет?
ДАРЬЯ. Что тебе… надо?..
Анисим. Что-что… Эх!.. Грехи, грехи наши!.. Видно, Господь меня испытует, такое мне дает…
ДАРЬЯ. К чему ты?..
Анисим. К тому, что видно испытание мне такое дадено – с тобой вот вошкаться. За грехи мои! Епитимья такая!  На старости лет…
ДАРЬЯ. Зачем ты мне это?.. Разжалобить норовишь?
Анисим. Будто сквозь меня глядит…
ДАРЬЯ. Тьфу на тебя! (Крестится.) Сгинь! Сгинь, пропади! Бесовское наваждение! Нету тебя! Ты мертвая! Нету!
Анисим. Ум за разум зашел?.. Невесть что несет! Кто мертвый-то? Кого – нету-то?

Пауза.

ДАРЬЯ. Кошки!.. Это кошки орут!.. Гон у них!
Анисим. Чего? Опомнись! Слышь?! В голове тебя тёмно.
ДАРЬЯ. Кошки!.. Тьфу! Сгинь! Несть страху во мне! Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Свет гаснет, вдруг, будто кто-то задул свечу. Темнота.

 

***
ДАРЬЯ. Ну что?.. Соделали?
МУЖИК. Нет, барыня… Никак… не смоглось! Страшно сделалось! Убоялись…
ДАРЬЯ. Как?!.. (Сдерживая гнев.) И почто так?!..
МУЖИК.  Мы, конешно, паклю да порох, да тряпье и прочае с четырех-то углов под избу заткнули… А посля… как дур нашел… Страх напал!..
ДАРЬЯ. Подлецы!.. (Хватает из рук одного мужика арапник, хлещет мужиков.) Твари! Скоты!

Мужики валятся на колени.

— Пощади, барыня!
— Страх обуял!
— Греха убоялись!
— Нешто можно живых людей в огне жечь?!..
— Помилосердствуй!

ДАРЬЯ. Молчать! Скоты! Скоты! Скоты! (Бьет.)

Затемнение.

***
Темнота. В темноте – звуки. Будто выжимают мокрую тряпицу; мокрый шлепок об пол; шарканье по полу. Будто кто-то в кромешной темени моет каменный пол.

ДАРЬЯ. Кто тут?
АННА. Я.
ДАРЬЯ. Кто? Кто – ты?
АННА. Раба твоя. Анной кличут. Петрова Анфима жена.

Пауза.

ДАРЬЯ. Покажись!.. Свет засвети!

Возникает слабый слепой свет. Анна в белой рубахе, подол поддернут, заткнут, оголяя ноги, некоторое время стоит молчком с мокрой тряпицей в руках. Бросает тряпку на пол, наклоняется, моет пол.

ДАРЬЯ. Ты… Чего ты тут?
АННА (замирает, не разгибаясь). Мою.
ДАРЬЯ. Вижу.

Анна продолжает возить мокрой тряпицей по каменному полу.

ДАРЬЯ. Стой!

Анна замирает.

ДАРЬЯ. Кто ты?
АННА. Я ж сказывала. Анна я. Петрова Анфима жена. Али не признаешь меня, барыня?

Короткая пауза. Дарья впилась взглядом в Анну.

ДАРЬЯ. Нет… Того быть не может!.. Ты – мертвая. Я тебя убила. Утюгом тебя чугунным, горячим… в висок тебе! Из тебя дух – вон! Тут же!.. Ты – мертвая есть.
АННА. Твоя правда, барыня. (Поворачивается к свету другой стороной лица – обезображенной ударом тяжелого чугунного раскаленного утюга – черной, обугленной, окровавленной.) Я мертвая.

Пауза.

ДАРЬЯ. Чего ты тут? Чего тебе надо? Зачем ты?..
АННА. Ты давеча серчала, что я плохо мыла. За то меня утюгом в висок и приложила. Так я исправить. По новой замыть. А то крови много было. От меня крови много… И кругом –кровь – везде…

Пауза.

ДАРЬЯ. Стращать меня явилась?.. Так?! Не страшно! Пужай – не пужай!.. Я тебя не убоюсь! Мне страх не ведом! Ты меня бойся!

Анна молча моет пол.

ДАРЬЯ. Хватит! Стой! Вон пошла! Прибью не то!
АННА (остановилась, распрямилась). Нет, барыня! Не можно меня два раза убить! Раз убиенного нельзя вдругорядь убить.

Пауза.

АННА. А ты, барыня, никак в тягости?.. Брюхата?
ДАРЬЯ. Что тебе… надо?..
АННА. Меня когда в деревеньку повезли хоронить, с глаз долой, ты велела дитя мое, кровиночку мою, грудного еще сыночку моего, Васеньку – мне на мертвую грудь положить.
ДАРЬЯ. К чему ты?..
АННА. А ведь зима стояла, мороз был. А его, Васеньку в одной рубашонке на меня и поклали. Пока ехали Васятка мой, окоченел, замерз совсем, мертвеньким со мною и приехал.
ДАРЬЯ. Зачем ты мне это?.. Зачала Лазаря… Разжалобить норовишь?
АННА. Я в другой раз с ним приду. С Васенькой. Научу его благодарить тебя, благодетельницу нашу.
ДАРЬЯ. Тьфу на тебя! (Крестится.) Сгинь! Сгинь, пропади! Бесовское наваждение! Нету тебя! Ты мертвая! Нету!
АННА. Нас с Васей и отпевать не стали. И схоронили, как собак каких, без христианского обряда, не по Божески. Нам теперь спокою нету… Слышишь?! Васятка плачет!

Откуда-то приглушенный и, впрямь, будто детский пронзительный плач.

ДАРЬЯ. Кошки!.. Это кошки орут!.. Гон у них!
АННА. Кого родишь?! Чудищу? Чтоб он тебе за лютую погибель нашу отмщенье сделал! Чтоб тебе утробу разорвало!
ДАРЬЯ. Кошки!.. Тьфу! Сгинь! Несть страху во мне! Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Анна задувает свечу. Темнота.

***
Шарантон. Психиатрическая лечебница.

ПРОХОР. Она любила мужа своего покойного, скоропостижно преставившегося. До отчаяния любила. А он, видно, на ней по родительскому сговору женат был. И от страсти нежной к супруге своей не трепетал и вожделением к ней вовсе не источался. И хотя должным образом родила она своему мужу двоих сыновей, обоюдной любви меж них не водилось. Хотя и может вполне быть, что таковая обоюдная любовь – химера суть – одно мечтанье и пустой сон. И только в одних ваших французских романах оно и есть… Но возвратясь к предмету нашему, скажу так, что она своего супруга любила крепко, как в венчальном обете говорится – до смерти… Он же будучи натурою своевольной и горячего нраву, опричь супружеских зароков, охоч был до утех любовных и, как говорится, ни одной мимо себя особы женского званья не упускал: будь то дворовая их же девка или барышня соседская по именьям их, или даже вдова почтенная погибшего товарища по воинскому его поприщу. Да, кстати, и непотребными девицами, блядьми не брезговал… Она же с христианским подлинно смирением все эти мужнины выверты сносила и попреками его не терзала. Но, видно, копилось у ней в душе – как сажа в трубе – чернота непроглядная, злая темень. Сосал червь сердце ее… От любви к мужу она терпела и мирилась. А тут, как на грех, он возьми – да помри в одночасье – от апоплексического удару, как доктор сказывал. Для нее весь свет не мил сделался – небо с овчинку, сквозь слез свету не видать. Она от горя вся помертвела, будто сама померла. Хотела руки на себя наложить, но уберег Господь. И от муки такой сердце в ней скукожилось, очерствело, сделалось как камень, а душа в ней сникла, зачахла, будто замерзла и в темноту погрузилась, в сон беспробудный. Одним словом говоря – ожесточилась она внутри себя… Однако ж поскольку во вдовий наряд пришлось ей обрядится двадцати шести годов от роду, то есть не совсем старухой еще, натура, женское естество своего требовали… Она и от мужа-то ласки не много видела… Она и на богомолье езживала – в Киев, и в Лавру и в Оптину пустынь, и по другим многим святым местам. Но успокоения ни душевного, ни плотского не обрела…

***
Анисим входит, внося как всегда миски с едой.
Дарья сидит на полу, лижет языком известку на стене, там, где та оштукатурена.

АНИСИМ. Ты чего, эй?! Совсем ополоумела, баба?  (Ухмыляется.) Я уж думал – дале некуда из ума выпрыгивать, а вон  — стенку лижет! (Небрежно швыряет миски на стол.)

Дарья не отвечает. Лижет стену.

АНИСИМ. Жрать на.
ДАРЬЯ. Сам жри это говно!.. Теперь все! Кончено теперь! Теперь по-другому пойдет!
АНИСИМ. Чего бурчишь?
ДАРЬЯ (резко, громко). Все! Теперь иначе все станет! По-другому! Все, все переменится! Сам эти помои жрать будешь!!!

Короткая пауза.

АНИСИМ. С чего это вдруг – перемениться?.. Чего захотела!.. С какой-такой радости?
ДАРЬЯ. Я – в тяжести. Дитё у меня будет!

Пауза.

ДАРЬЯ. Ясно тебе, тварь?! Меня теперь – помилуют! Все переменится! А там, глядишь, и выйду я отсюда на Божий свет! Все теперь! Все! Понятно теперь, скотина ты!
АНИСИМ (потрясенно). Да…
ДАРЬЯ. Рожу выблядка! Помилуют!
АНИСИМ (почти в восхищении). Вот вражий дух! Чего измыслила!..

Дарья лижет стену. Отколупывает н6огтями куски штукатурки, ест с хрустом.

АНИСИМ. Баба – хуже черта! Сатана просто…

Пауза.

АНИСИМ. А коли того… ежели не будет тебе помилованья?
ДАРЬЯ (ухмыляется). Будет!.. У нас царица – добрая! Хотела меня казнить – голову мне отчекрыжить! Ан нет! Даже в Сибирь не сослала, даже и клейма на лбу не выжгла! Добрая государыня! Убоялась! А теперь, когда выблядка вырожу – совсем мне послабленье выйдет! (Лижет стену.)
АНИСИМ. Тьфу! Сукино отродье!
ДАРЬЯ. Плюй не плюй – один хуй! (Смеется.) Вон там в углу дерьмо мое – вынеси! Воняет!

Краткая пауза.

 ДАРЬЯ. Теперь все переменится! И у нас с тобой, старый хрен, тож все иначе пойдет!

Анисим понуро выходит, громыхая ведром с нечистотами.
Дарья перестала лизать стену. Встает, потягивается. Замирает, закрыв глаза, словно прислушивается к себе, к тому, что теперь в ней. Скалится в улыбке.

***
Каземат.

ДАРЬЯ. А ты кто еще?.. Чего тут тебе?.. (Пристально всматривается.) Кто ты?.. Вроде… знакома мне твоя рожа… Хрисанф?!.. Ты ж помер? Что ты тут?.. Чего тебе? Зачем пришел? Кто тебе велел? Ты – мертвый. Я тебя убила. Я помню, как ты скулил, как сука… (Резко.) Что, мало тебе?! Опять хочешь?! Так, давай! Во мне страху несть! Хоть все, все явитес я! Не страшусь васм Вы мертвые! Мертвецы! А я живая еще! Живая! Хрисанф! Ты валялся на дворе, в грязном снегу и выл! Истошно так выл и скулил и стонал еще… Что, жалеешь теперь, тля, что отказался от тела моего?.. Что етить меня побрезговал?! Падаль!..

***
Дарья сидит, широко расставив распухшие ноги. Руки ее сложены на довольно большом животе. Глаза закрыты.
Вдруг словно судорога передергивает все ее тело. Она корчится, стенает.

ДАРЬЯ. Сученок! Ублюдок! Что неймется тебе, тварь ты такая! Больно мне! Больно! Что ты там творишь, гниденыш! Чем тебе там плохо?!.. (Затихает.) Там, небось, хорошо… Тепло, темно, сытно… Покойно… (Корчи ее возобновляются.) Прочто ж ты терзаешь меня, аки кат какой?!! Хватит, уймись, подонок! Выблядок! Режешь меня изнутри! Огнем нестерпимым жжешь, как в адее! За что?! За что?!! (Протяжно, по-звериному воет.)

На ее вой является Анисим.

АНИСИМ. Что ты обрат тут творишь?!

Дарья корчится, сползши на пол.

АНИСИМ. Господи, воля твоя! (Крестится.) Чего с тобой? Падучая что ль?!
ДАРЬЯ (хрипит с неистовством). Что пришел порадоваться?! Поглядеть, как корежит меня, как корчит?! Смотри, скот, радуйся! Нравится?! (Воет, выпучив глаза.)
АНИСИМ. Какая тут радость! Любую живую тварь жалко. Даже такую, вот, как ты – и то!..
ДАРЬЯ. Жалостный такой?!
АНИСИМ. Человек человека жалеть должен. Кабы так-то было всегда да везде, глядишь, и жисть по-другому как-то делалась… По правильному, по разуму…

Дарья воет, корчится.

АНИСИМ. Эк тебя корежит!
ДАРЬЯ.  Пусть Марфа придет!
АНИСИМ. Совсем что ли худо?

Скатывает платок в жгут, берет его в зубы.

ДАРЬЯ (не разжимая зубов). Боюсь… кончусь… тут…
АНИСИМ. Жалости подобно на тебя глядеть! И все одно – гляжу и дивлюсь – какая силища в тебе! Звериная просто сила!..
ДАРЬЯ. Дохтура покличь!
АНИСИМ. И когтями и зубами за живот свой цепляешься! Всем глотку готова перегрызть!
ДАРЬЯ. Перегрызу… Тебе!..
АНИСИМ. И ведь дарует тебе Бог!.. Вот от Ивана забрюхатела… Царствие ему небесное! (Крестится.) Молокосос ведь совсем… польстился на тебя… Эх! Упокой, Господи, душу его грешную! (Крестится.)   Понесла ведь! А ведь сколько тебе годов?! Не молодуха, чай! Как кошка, просто… 
ДАРЬЯ (с трудом, сквозь зубов). Замолкни, дурак! Позови Марфу!
АНИСИМ. Забрюхатела!.. Да! Дивны дела твои Господи! Неисповедимы пути — воистину! Кто от тебя народиться?

Дарья стонет, потом затихает. Неподвижна.

АНИСИМ. Стало быть есть в том Его промысел, ни нам никому не ведомый… Кто из утробы твоей выйдет? А? Человек ли? Божье созданье? Али чудище обло?.. Изверг рода человеческого?! Изувер, что тебя в злодеяньях переусердствует!..

Пауза. Дарья неподвижна.

АНИСИМ. Нешто сдохла? То-то было б справедливое дело… Чтоб то, что в утробе твоей тебя изничтожило… Господи Боже, яви чудо свое! Прибери от греха!

Дарья садится. 

ДАРЬЯ. Тебе в попы надо было…

Пауза.

ДАРЬЯ. Не дождешься, пес!.. Не хотел мне помощь сделать? Хотел, чтоб я тут в корчах кончилась?.. Хуй тебе! Живая я! И долго буду жить! Я еще твою смерть увижу, шихирник!.. С тебя голову сымут, а я еще в глаза плюну!
АНИСИМ (мелко крестится). Спасисохранипомилуй! Господи, Царица Небесная! (Поспешно ретируется.)

***
Дарья сидит посреди застенка на табуретке.

ДАРЬЯ. Господи Христосе! Царица Небесная! Помогите… Давай, что ли, сученок… Давай, вылезай, гаденыш! О-о-ой! (Воет.)

Является Анисим.

АНИСИМ. Чего опять?
ДАРЬЯ. Покличь кого-нибудь! Рожаю я!
АНИСИМ. Святый Боже! Угодники святые!
ДАРЬЯ. Хватит кудахтать! Марфу покличь! Одна не сдюжу…

Анисим суетливо топчется, выходит, оставив дверь нараспашку.

ДАРЬЯ (глядя на открытую дверь). Вишь ты… балахна… Выйти можно, а не могу… Из меня выходит! (Стонет.) Чтоб вас заклало!

Возвращается Анисим и Марфа.

ДАРЬЯ (Марфе). Не могу!.. Он меня рвет ровно!..
МАРФА. Ничего. Сладишь.
ДАРЬЯ. Он меня убьет, сученок! Сдохну-у-у!
МАРФА. Кричи. Не жалей глотки. С криком – легчей.

Дарья кричит в голос.

МАРФА (Анисиму). Воды давай, кипятку! Тряпицы надо чистые.
АНИСИМ. Где ж я это?..
МАРФА. Сыщи где-нигде.
АНИСИМ. Где?! Чай тут не повивальня!
МАРФА. Не стой пеньком!
ДАРЬЯ. Су-уки-и-и! Ой, не могу… Не навижу-у-у!..

***
ДАРЬЯ. Где он? Где?! Говори, паскуда! Где ребенок мой?!
АНИСИМ. Нету! (Улыбается.)
ДАРЬЯ (истово). Где он?!!
АНИСИМ. Все… Помер. Упокой, Господи!
ДАРЬЯ. Что?!.. Нет! Не верю тебе, базыга!
АНИСИМ. Правильно! Не верь. Потому как удавили твоего выродка! Шейка – цыплячья – чуть нажал. Он и не пискнул…
ДАРЬЯ. Врешь, скот!
АНИСИМ. Да! Выблядка твоего поганого – утопили в сральне, как щенка… В говнах! Бултых! – и нет, как и не было!
ДАРЬЯ. Нет!
АНИСИМ. Под доску положили, а я на нее сел – только косточки молочные – хрясь! – хрустнули, сладко так, тебе бы, ой, понравилось… Собака ты… А ты что думала? Послабленье тебе выйдет, коли ублюдка выродила? Хуй тебе! Нету тебе послабленья! Нету спасенья тебе!.. Нету! Не было никакого дитя! Нету! Не было!!! Никто не ведает! Никто не прознает! Никто! Хуй тебе! (Смеется похрюкивая..)

Дарья бьет его. Он воет.

АНИСИМ. Нету-у-у его! И не было-о-о!

Дарья вдруг дико хохочет. Падет, лежит неподвижно.
Затемнение.

***
Ивановский девичий монастырь. В монастырском дворе толпятся люди.

— А страшная она?
— Ужас как!
— Волосатая – лица не видать. Из ноздрей волосья точат и на щеках! И в ушах тож волоса! И волосья у ней толстущие жесткие, ровно железо!
— Размужичье – одно слово!
— И борода, слишь, сказывают у нее как у мужика все одно!
— Бородуля, значит!
— А можа она и не человек совсем?
— А кто?
— Черт!
— Блудница вавилонская в евонном обличье явленная! Вот кто!
— Ты, брат, ври, да меру чувствуй!
— Человек, как ты да я. Две руки, две ноги…
— Душегубица она и кровопивица. Разве человеку такое способно творить?
— Зверь, зверь.
— Черная у ней душа. Богоотступная! Варначья!
— Я вот слыхал – она как взбеленится, так что под руку попадется, тем и зачнет отхаживать холопьев своих – поленом ли, арапником, кнутом! И по те поры мучительствовала, покуда дух вон не выбьет.
— Сама?
— Своей рукой!
— И я тако же слышал.
— А еще устанет, коли, уморится — катам своим накажет и те заместо нее мытарили плетьми, до смерти убивали.
— Так она с имя в открытую блудодействовала! Никого не срамилась!
— Грехи наши! Прости Господи!
— На блуд склоняла, а которые в отказ – тех уморит.
— А гутарят она и человечину ела.
— Нешто правда?
— За что купил, за то и продаю.
— Страсть-то какая!
— Брешут поди!
— Об чем лай?
— Люди зазря брехать не будут!
— Это что так?
— Она вон девок да баб боле загубила. Отчего так? Чего для баб да девок? Плетками до смерти забивала?
— Сатана про то ведает.
— А я скажу почто так.
— Ну и почто?
— Потому у женского званья мясо слаще! А тако ж от битья долгого плоть мягчеет, нежней делается, мясо от кости само отстает…
— Язык у тебя без костей – точно!
— Я – что? Люди сказывают.
— Люди – ядят в блюде!
— А чай ополоумела она на чепи весь век сидеть?
— Как сука цепная.
— Нет, как медведь на ярманке!
— А и ходют вот, на нее глядят, любопытствуют…
— Токмо денег за погляд брать никому на ум не пришло!..

Затемнение.

***
Де Сад недвижим на своем кресле.

ПРОХОР. Мальцом… я видел ее… Подкрадывался и заглядывал в зарешеченное оконце. Было страшно, и страх будто пульсировал внизу живота… мурашки – по хребтине, и помочиться хотелось… Никогда не думал ране, что страх есть? Откуда возникает он и что причина его… Это надо полагать, как и боль – токмо не в натуральном виде – физическом, а так сказать в духовных сферах – страх, боли подобно, может удовольствие доставлять… немалое наслажденье. Не думали про то, сударь?..

Де Сад не реагирует.

ПРОХОР. И вот упиваяся собственным страхом, заглядывал я во тьму, забранную толстыми ржавыми решетчатыми прутьями. И сама тьма была страшнее кошмаров. И любое колыханье этой темени вызывало еще больший прилив хладного едящего страха! Я то ведь знал, что там в глубине где-то есть это страшное чудище, об котором столько говорено было вокруг. И мне чудилось ли, иль в самом деле позвякивала ее чепь… Было – прильну к окошку и всматриваюсь в шевеленье темного воздуха и гадаю – в каком углу та Баба-Яга притаилась… (Пауза.) И вдруг, прямо за прутьями супротив лица моего, явилося – уродливое, страшное, искаженное…. Вынырнув из тьмы, будто из нее и сотканное – цвета земли или каменных стен серых – ее лицо, лицо мертвеца, заживо погребенного… Морщинистое, скукоженное, в коросте лицо, голый почти череп в струпьях, видный сквозь слипшиеся жидкие бесцветные волосья… И глаза – мнилось тогда огромные, белесые, выцветшие и какие-то… дикие… Глаза нелюдя, зверя, чудища… А еще помню – пасть ее – беззубую, но все одно страшную и отверстую… И рука ее скользнула меж прутьев быстро-быстро, как молынья, и длинные, загнутые когти ее – тож будто звериные оцарапали лицо мне! Кабы не ловкость натуры моей сызмальства как-то обозначенная, кабы не отпрянул я в испуге смертельном – когти ее впилися бы в кожу мне, а может, и в глаз достигли бы… Но Бог уберег, я токмо головой мотнул и когти лишь царапнули щеку до крови… А она зарычала, завыла, истово так и истошно, как вурдалак, ненасытно, утробно, отчаянно – в бессилии, не достигнув цели своей… Когда ж опамятовался я где-то далеко от монастырского двора, от пристроя монастырского в коем пребывало чудовище, я почуял сперва мокрый холод на внутренности ляжек своих, а потом и запах мочи достиг меня, потому – обмочился я со страху… Долго потом не заживали царапины на лице моем, покрылись струпьями, под которыми мокло и точился гной. И боле никогда не подходил я к тому окошку. И никогда уж более ее не видел.

Пауза.

ПРОХОР. И только перед самой кончиной, на смертном одре своем, когда меня уж завтре в рекруты забривали, батюшка, нареченный отец мой, открыл мне – кто есть мать моя! Моя мать и была… тое самое чудовище, что сидело в пристрое монастырском…

Краткая пауза.

ПРОХОР. Мать моя и была… кровопивица и душегубица, «людоедка», изверг рода человеческого! (Трясет де Сада за плечи.) Слышишь ли сударь?! Мать моя – кровавыя барыня Салтычиха! (Де Сад как тряпичная кукла трепыхается в его руках.) Мать моя – тот зверь в человеческом облике, на который, как в циркус ходили полюбопытствовать! Вот кто мать моя, сударь! (Трясет де Сада.) Моя мать – московская столбовая дворянка Дарья Салтыкова…

Прохор рыдает. Он с силою отбрасывает от себя де Сада.
Мертвое тело де Сада безжизненно сваливается на пол вместе с креслом, колесо коего крутится, крутится, крутится…

 

 

---