Ирина Бойкова

Объяснение поэзии

Е. Шварц. «Видимая сторона жизни». Театр на Спасской (Киров). Режиссер Борис Павлович

Этот короткий спектакль — час сценического действия — актерское и режиссерское высказывание редкой сконцентрированности и силы. Уже название книги Елены Шварц, ставшее и названием спектакля, побуждает читателя и зрителя разглядывать за видимой стороной жизни ее невидимый ход. Всякий же театральный человек вспомнит тут еще и Питера Брука, писавшего, что театр порой делает невидимое видимым. Борис Павлович и Яна Савицкая занимаются именно этим, в жесте психофизическом являя метафизический жест. Сквозным сюжетом спектакля становится объяснение поэзии как экзистенциального опыта. Способ существования актрисы и ее героини (в ней слились и лирическое альтер эго Шварц, и сама Шварц) в чем-то сродни поведению Сталкера, который провокативностью распознавал человеческую подлинность тех, кого провожал в заветную Зону. Но Сталкер у Тарковского серьезен, а в спектакле Павловича и Савицкой в состав серьезности входит парадоксальный комизм, совпадающий и не совпадающий с иронической рефлексией самой Шварц. Когда меч тибетского ламы в руках героини, направленный куда-то в пространство над головами зрителей, ищет в этом пространстве невидимую область мирового зла, невольно вжимаешь голову в плечи, осознавая, конечно, это зло в самом себе. Но когда, схватив со стойки буфета пирожное, героиня чуть ли не готовится швырнуть его в публику со словами: «Может быть, и пирожному лучше служить иногда орудием гнева?» — по залу прокатывается смешок. Зрителей словно дразнят, пытаясь задеть за живое. Но внутренне открытый жест актрисы не агрессивен. Сама по себе решимость играть такой спектакль в буфете кировского Театра на Спасской, публика которого по большей части не знает поэзии Е. Шварц и даже ее имени, — это, безусловно, и жест доверия. Не вступая в прямые отношения с залом, но вызывая его на внутренне активное со- или противодействие, режиссер и актриса отваживаются вести зрителя за собой, в заветные зоны, быть может, неведомых этому зрителю смыслов. Кафе здесь — и модель предлагаемых обстоятельств, которые занимают авторов спектакля. Обстоятельств судьбы большого поэта, чье творчество известно немногим. Имеет ли поэзия Е. Шварц какое-то отношение к сидящим в буфете, имеет ли смысл вообще творчество, будь то поэзия или театр, в пустотности современного бытия, в бедности дней — вот вопросы спектакля. И хотя публика володинского фестиваля в фойе-буфете петербургского БТК наполовину состояла из тех самых немногих, это разве что сменило фокус, но не отменило остроты вопросов. К тому же, остроты звучания добавил спектаклю еще и другой петербургский контекст.

Елена Шварц нередко посвящала чтение своих стихов святому, в день памяти которого проходило ее выступление перед публикой. Спектакль игрался 6 февраля, в день памяти Ксении блаженной, так совпало. И с самого начала, когда актриса открыла книжку стихов и от лица героини обратилась к публике со словами: «Сегодняшнее чтение я посвящаю святой блаженной Ксении Петербургской», — большинство присутствующих вспомнили, конечно, спектакль В. Фокина «Ксения. История любви» в Александринском театре, и никем не предусмотренная эта аналогия вдруг оказалась содержательной. Валерий Фокин и Янина Лакоба в его спектакле попытались представить житие святой как историю земного человека, но получилась театральная мифологема — то ли жизнь, то ли житие. В спектакле Павловича и Савицкой посвящение святой, как это и было у Е. Шварц, именно — посвящение. Планка тем не менее задается высокая, и спектакль эту планку держит. Яна Савицкая — актриса широкого диапазона (в Театре на Спасской она играет роли от Афродиты до Носферату) и сильного драматического потенциала, высокого голоса. Ее героиня порой тоже, кажется, ведет себя как юродивая. Повязав на голову платок, убегает от нас куда-то вниз по лестнице, ныряет там в невидимую воду, вернувшись, мечется, хнычет, как капризный ребенок, — но этим хныканьем актриса вновь провоцирует оживление в зале, снимая всякое придыханье, не возводя земное юродство в степень святости. И только когда в опыте этого не святого мученичества возникают стихи — они становятся его объяснением и оправданием.

Монолог о людях, которым на этом свете неуютно и неудобно, которые предпочли бы не родиться, не быть, — возникает в ключевой сцене спектакля. Сидя в воображаемом троллейбусе, нога на ногу, подоткнув под спину платок, словно и к спинке стула ей прислониться больно, героиня из последних сил пытается удержать равновесие — нервно дрожит носок туфли, каблук другой чуть не пляшет, вихляясь на полу из стороны в сторону. И тогда, выскочив из невидимого троллейбуса — взмах платка на голову — она читает пронзительные строчки из поэмы Шварц «Мартовские мертвецы»: «Не бойся синей качки этой вечной, / Не говори — не тронь меня, не тронь, — / Когда тебя Господь, как старый жемчуг, / Из левой катит в правую ладонь». Мучительное внутреннее неравновесие, качку души и духа, актриса повторяет движением, жестом. Но прозвучавшая поэтическая строфа выталкивает нас из этой качки куда-то тональностью выше. В финале же спектакля это узнаваемое движение: влево-вправо — изменит свою суть и смысл, претворится в другой жест. На воображаемой ладье героиня плывет по невидимой глади вод, отталкиваясь от нее бывшей тростью Воланда — эта трость возникла в одном из эпизодов спектакля, когда канул куда-то на дно меч ламы, но теперь и трость утратила свое назначение, она здесь всего лишь весло, и движения этого весла свободны и спокойны. И звучат, удаляясь, строчки стихов, которые зритель мог прочесть уже в программке спектакля: «Так порадуйся скудости их, / Этих сумерек не кляни, / Если нас посещает Христос — / То в такие вот бедные дни».

Присутствие, действие поэзии в мире само по себе более значимо, чем ее резонанс среди аудитории. По этому поводу Ольга Седакова (посвятившая Елене Шварц и стихи, и исследовательский очерк) в недавнем своем интервью цитировала В. Бибихина: «Поэзия пишет в генах». И все же. Поэт не аскет. Стремление быть услышанным, жажда отклика входит в состав поэтического, как, впрочем, и любого другого художественного творчества. Сумев выразить языком театра внутренне преобразующий жест поэзии Шварц, спектакль Павловича и Савицкой включился в посмертную судьбу большого поэта. Встреча поэта с читателем, как и театра со зрителем, всегда возможна, в этом авторы спектакля способны убедить скептиков. Место такой встречи — территория подлинности бытия. Кто-то после спектакля Павловича и Савицкой, не сомневаюсь, впервые откроет книжку стихов Елены Шварц. Этот кто-то, думаю, окажется и постоянным зрителем кировского Театра на Спасской.