Наталия Каминская

Новая жертва сталинских репрессий

А. Володин. «Пять вечеров».
«Ленком».
Режиссер Андрей Прикотенко, художники Ольга Шаишмелашвили и Петр Окунев.

В ленкомовской программке выражены благодарности Сахаровскому центру и «Мемориалу», в фойе перед спектаклем можно увидеть выставку из истории ГУЛАГа, а затем уже на сцене возникают проекции фотографий знаменитых сталинских узников. Тайна семнадцатилетнего отсутствия героя пьесы Ильина и его запоздалого возвращения в родной Ленинград перестает быть тайной. К Тамаре приходит не просто бывший зэк, но человек, у которого лагерь, кажется, навсегда въелся в поры и в душу. Да и сам облик ленинградской Тамариной квартиры более всего напоминает зону (сценография Ольги Шаишмелашвили и Петра Окунева). Огромная, во всю сцену, обшарпанная кирпичная стена давит хроническим неуютом, кровать состоит из двух этажей и более всего похожа на нары. Прибавьте к этому пару колченогих стульев, картошку в мундире на праздничном ужине, тусклый свет, и не надо уже ни пурги, задувающей в дверной проем, ни разгуливающих по сцене зэков и вертухаев, ни арестантских фотографий Ильина — все и так понятно.

В антракте коллега недоуменно спрашивает: «Отчего Тамарин быт такой убогий? Ведь на дворе конец 50-х годов, героиня имеет приличную работу, в магазинах кроме картошки существует и что-то более привлекательное, в коммуналках есть какая-никакая мебель, посуда, абажуры и скатерки, в общем, пусть бедный, но уют?!»

Думаю, что режиссер все это прекрасно знает, вот только никаких бытовых признаков нормальной жизни ему на сцене решительно не требуется. Он ставит спектакль про то, что вся наша страна — одна большая зона, которая навечно просочилась в щели личного человеческого пространства. И сама эта мысль, и сами эти образы, прямо скажем, не первой свежести, но будь это не володинские «Пять вечеров», был бы другой разговор. Однако перед нами «Пять вечеров», и досада прямо-таки закипает внутри. Чеховское замечание по поводу того, как некто в припадке верноподданнических чувств «сам себя сдал квартальному надзирателю», приходит на ум. Не в политическом, разумеется, смысле. В данном случае речь идет исключительно о заветной преданности дурно понятой идее актуального театра. Но с художественной точки зрения и то, и другое — один черт. Пьеса, решительно не нуждающаяся ни в каких вульгарных социологических подпорках, именно их в спектакле Прикотенко и обретает, отчего не просто сужается, но обидно перекашивается ее смысл.

Андрей Соколов играет Ильина человеком не просто потрепанным, но провернутым через мясорубку, скованным, косноязычным, насмерть отравленным неволей. В иные минуты он попросту напоминает уголовника, и никакие реплики, выдающие остатки интеллекта (типа «Откуда вы, прелестное дитя?») не в силах спасти положение.

Олеся Железняк-Тамара, актриса с сильной и необычной индивидуальностью, все же нащупывает здесь любопытную линию. Кажется, что она, когда-то проводившая блестящего молодого Ильина на фронт и потерявшая его на долгие 17 лет, изо всех сил старается сохранить прежний образ. Ничто при новой встрече этому образу решительно не соответствует, но женщина упорно, как-то даже обреченно держится за него, потому что лучше уж такое, нынешнее, приобретение, чем женское одиночество. Эта Тамара даже не оттаивает и не расцветает (процесс, происходивший с героиней практически во всех виденных интерпретациях пьесы), но упрямо, почти маниакально осваивает новые обстоятельства. В финале блудный Ильин сидит на стуле, обнаженный по пояс, на левой груди у него татуировка с портретом Сталина, а Тамара медленно моет его губкой, и это напоминает не столько нежную интимную процедуру, сколько процесс омовения покойника.

Воздух счастья, по крайней мере, его настоятельной необходимости и вероятной возможности начисто выдувается из пьесы лагерной пургой. Страдают от этого все персонажи-исполнители, в частности и молодежь: племянник Тамары Слава-Станислав Тикунов и его девушка Катя-Полина Чекан. Веселая убежденность этих ребят в том, что мир полон чудес и наука перевернет жизнь, звучит просто бессмысленной резонерской трескотней. То, что было у Володина важным контекстом весеннего, оттепельного времени, совершенно неважно режиссеру. У него ведь контекст другой — вселенская колючая проволока. Поэтому студент Славик поминает некоего молодого поэта Иоську Бродского и даже читает его стихи. По «букве» к этому довеску не стоит придираться. Конечно, в конце 50-х годов (а действие володинской пьесы происходит именно в это время) ленинградскому студенчеству Бродский не мог быть столь хорошо известен. Но тут ведь единственно важно, что вскоре поэт тоже станет жертвой репрессий, вот вам еще одно лыко в строку концепта.

«Если бы мне разрешили — потом, потом, когда кончится война, когда совсем кончится и все уже будет позади, — пускай не жить, к чему такая крайность, но просто оказаться Там и просто увидеть, просто посмотреть вокруг — что будет? Тогда, тогда, когда — совсем, совсем?..
И мне разрешили. Не просто смотреть, но: купаться, кататься, кувыркаться, одеваться, раздеваться, подниматься, опускаться, напиваться и не напиваться, обижаться и не обижаться, забываться и не забываться, и еще тысячу всего только на эту рифму, и еще сто тысяч — на другие.
Стыдно быть несчастливым».

В своей миниатюре «Стыдно быть несчастливым» Александр Володин невольно сформулировал главную тему едва ли не всех своих сочинений. Это, конечно же, не монолог глупого оптимиста — слишком много в нем иронии. Но это призыв к счастью, которое, он был в этом убежден и остро это чувствовал, возможно теперь, когда катаклизмы, несовместимые с жизнью, остались позади. Война, в первую очередь. И ГУЛАГи, сожравшие солидную долю населения. Конечно, и они тоже. Герой пьесы «Пять вечеров» Ильин уходит на войну, а затем пропадает на целых 17 лет и возвращается в Ленинград к любимой когда-то женщине, вероятно, отсидев приличный срок. Вероятно! В пьесе эти обстоятельства присутствуют исключительно по умолчанию. Правда, в одном из последних изданий сам автор ставит ремарку «ГУЛАГ». Но только ремарку — не реплику! К тому времени легендарный спектакль Г. Товстоногова в БДТ уже давно был сыгран, и там не было об этом сказано ни слова, хотя читалось в нюансах — что-то тончайшим образом давал понять Ефим Копелян-Ильин, что-то зависало в воздухе. Спектакль вышел в 1959 году, и вряд ли спустя три года после исторического ХХ съезда КПСС, разоблачившего культ личности, Товстоногов убоялся открытых текстов. Прежде всего, он не любил указующих перстов, унылых и утилитарных политических концептов, которые могли лишь оскопить выдающуюся пьесу. Пьесу о мужчине и женщине, о возвращении блудного мужа, о трудной, но возможной достижимости личного счастья, об оттепели не только в масштабах социума, но в душах индивидуумов. Наследуя великим русским писателям, Володин не разделял общественное с личным, но именно к личному был пристрастен, его ценил, на нем настаивал и через него прозревал остальное.

Можно сыграть «Пять вечеров», насытив его запахами конкретного времени (как это было в давней картине Никиты Михалкова), можно погрузить их в разреженную, лишенную временных параметров среду (так поставил свой спектакль в Мастерской Петра Фоменко Виктор Рыжаков)… Да мало ли как можно прочесть эту пьесу — все жанры хороши, кроме глупых. Наверное, намерения Андрея Прикотенко были честными и благими. Но, по-моему, сделать сильную и объемную человеческую историю жертвой сталинских репрессий — это и есть глупость.