Похождения зубного врача

Режиссер	Элем Климов
Сценарист	Александр Володин
Оператор	Самуил Рубашкин
Композитор	Альфред Шнитке
Художники	Борис Бланк, Владимир Камский
Песни	Новелла Матвеева, Юлий Ким
В РОЛЯХ
Сергей Чесноков, зубной врач	Андрей Мягков
Людмила Ивановна Ласточкина	Вера Васильева
Маша	Алиса Фрейндлих
учитель	Пантелеймон Крымов
Котиков	Андрей Петров
врач	Евгений Перов
Таня	Ольга Гобзева
Мережковский	Игорь Кваша
больной	Валентин Никулин
Костя	Леонид Дьячков
Пётр Чесноков, отец Сергея	Павел Панков
и др.

Райздрав помещался в белом доме, который возбуждал мысли о покое и выздоровлении или о несерьезной болезни, когда ты лежишь на белой постели и посматриваешь в окно.

Чесноков оставил чемодан у секретарши и вошел в кабинет заведующего.

Заведующий производил впечатление симпатичного, простого и способного человека. Он посмотрел доброжелательно, еще не зная, зачем тот пришел.

— Здравствуйте, моя фамилия Чесноков.

Заведующий обрадовался.

— Наконец-то! Здравствуйте. Что с вами стряслось?

— Я задержался, — уклончиво ответил Чесноков.

На следующее утро Чесноков проснулся рано. Он нажал кнопку будильника, чтобы не звонил, поднялся и присел к окну.

На улице было солнечно и пусто.

Он достал плоскогубцы из чемодана, походил по комнате, нашел крепко вбитый гвоздь и быстро вытащил его. Положил этот гвоздь на стол, еще походил вдоль стен и вытащил из дверного косяка шуруп. И тоже положил на стол. Затем он вынул гвоздь из стула, но, так как стул после этого стал шататься, он теми же плоскогубцами вбил гвоздь обратно,

Он сунул плоскогубцы в карман, снова присел к окну и начал писать письмо.

«Здравствуй, Женя! Итак, я приехал. Через полчаса мне уже идти на работу, а я не могу…».

Он не стал дописывать письмо и начал одеваться, не спеша, как человек, знающий, что ничего хорошего его впереди не ждет.

Одевшись, он вышел на улицу и зашатал по ней, глядя то направо, то налево.

В нашем городе люди ходят по улицам медленней, чем в Москве, медленней, чем в Ростове, примерно так, как в Костроме или Кинешме. Третий век, не спеша, прошел по его улицам, и теперь здесь все о чем-нибудь напоминает. Здесь есть дома каменной кладки восемнадцатого столетия, есть улочки, особняки и парки, напоминающие о купечестве разных гильдий, о студенческих вечеринках, о декадентских стихах, здесь непременно когда-то жил и работал А. Н. Островский или А. П. Чехов — вот в этой беседке он любил сидеть. Город с бывшим и торговыми рядами, с новыми стандартными домами, с бывшем главной площадью, которая начинается солидно, но сразу же катится вниз к реке, и с новой центральной площадью, которая просторней и пустынней, чем старая, и рассчитана на толпы новых поколений.

На городскую поликлинику Чесноков набрел неожиданно, оробел и повернул назад. Потом остановился, поглядел на нее словно бы от нечего делать, как посторонний.

Поликлиника находится у нас в старом особняке с двумя полногрудыми девам и, которые, кажется, специально высунулись из стены, чтобы внушать посетителям уважение к здоровью.

Чесноков зашел внутрь, на всякий случай держась так, будто попал сюда случайно. В коридоре он миновал немногочисленных больных, которые сидели в ожидании у разных кабинетов, и остановился перед кабинетом зубного врача.

Дверь была отворена. У зубоврачебного кресла стоял приземистый пожилой человек, похожий на такелажника с гуманитарным образованием. Он весь был словно сплюснут сверху, чтобы таскать тяжести, а глаза смотрели ясно и умно. Голос у него был приспособлен, чтобы орать с палубы на пристань, но он говорил тихо.

— Потерпите, — сказал врач и включил бормашину. Чесноков, страдая за больного, поморщился. Отпуская своего пациента, врач заметил Чеснокова, обрадовался и вышел в коридор.

— Здравствуйте, — оказал он радушно. — Заходите.

— Я? — испугался Чесноков.

Врач рассмеялся, протянул руку и представился:

— Рубахин.

Чесноков пожал протянутую руку и сказал:

— Вы, наверно, ошибаетесь…

— Нет, я не ошибаюсь, — засмеялся Рубахин. — Привыкайте к тому, что в нашем городе все всем известно.

Он продолжал посмеиваться удивлению Чеснокова, тот тоже вежливо посмеялся в ответ и вошел в кабинет. Здесь стояло еще одно кресло, около него, так же как и возле первого,— бормашина, стеклянный шкаф и столик,

— Вот это ваше рабочее место, вот это ваш инструмент, халат, а вот это ваша тетрадь для записей. Акклиматизируйтесь и приступайте.

— Приступим, — вяло согласился Чесноков и надел халат.

Рубахин открыл дверь и пригласил больных.

— Прошу вас. Два человека.

В кабинет вошли рослый мужчина и решительный мальчик, которого мама в двери погладила по голове.

Мальчика Рубахин поманил к своему креслу. Мальчик сел, но сразу же крепко стиснул зубы, с тем чтобы ни в коем случае их не разжимать.

Мужчина, стараясь не нарушать покой и порядок кабинета, уселся в кресло Чеснокова. Лицо его приняло достойное выражение, словно он собирался фотографироваться.

— Так, — сказал Чесноков и опустил кресло. Затем он повернул лампу, снова приподнял кресло и еще поправил свет.

Чтобы не смущать его, Рубахин отвернулся и занялся мальчиком.

Новый врач вел себя странно. Он словно бы только и думал, как оттянуть время. Помыл и вытер руки, подошел к шкафу, приоткрыл и закрыл его и вернулся к пациенту.

— Так, прошу вас… Ясно, надо удалять. Разрешите, я проверю остальные… Очень хорошие зубы. А этот — да, этот придется удалить.

— Только знаете, доктор, — сказал пациент, — мне не надо замораживать, я не люблю.

— Как не надо? — смешался Чесноков и пошел снова мыть руки, — Всегда лучше обезболить. Но пациент стоял на своем.

— Лучше уж я сейчас потерплю, зато потом сразу пройдет.

— Раз больной просит сам, — вмешался Рубахин, — можно и не обезболивать, тем лучше…

Он подошел к Чеснокову, слегка подтолкнул его к столику. Чесноков взял щипцы.

— Ну и правильно, и чего же тут думать! — ободрил Рубахин и повернул его к креслу.

— Виноват, минутку, — сказал Чесноков и хотел снова отойти, но Рубахин придержал его сзади и не пустил.

— Чего уж там, — сказал он, — давайте мы его пока удалим, а потом уж…

Вот тогда это и произошло. Чесноков наклонился к больному и выпрямился в странном изнеможении, держа в щипцах удаленный зуб.

Больной, не закрывая рта, недоверчиво косился на него.

— Все, — сказал Чесноков.

— Уже? — спросил больной.

— Уже.

— Ха!..

— Что?

— А я и не почувствовал.

— Ну уж не говорите, — не поверил Чесноков.

— Нет, я, знаете, вообще ничего не почувствовал, — все больше удивлялся больной.— Очень удачно, очень.

— Вот и все в порядке, — сказал Рубахин.

Больной поднялся и вышел из кабинета, посмеиваясь и крутя головой. Чесноков нагнал его и спросил еще раз:

— Нет, вы действительно ничего не почувствовали? Я интересуюсь, потому что это очень странно, этого не может быть.

— Медицина! — сказал больной и, обращаясь к очереди, посоветовал: — Главное, это не надо обезболивать. Раз! И готово.

Чесноков вместе с ним вышел на улицу. Здесь он сердечно пожал больному руку и стоял, глядя ему вслед, и халат его развевался на ветру.

Из двери выбежал Рубахин:

— Сергей Петрович, вас ждут!

Когда они вернулись в кабинет, в кресле Чеснокова уже сидела женщина.

— Я сейчас, мальчик, подожди еще немножко, — сказал Рубахин своему пациенту и на всякий случай опять занял место за спиной Чеснокова.

— Тогда уж мне тоже не надо делать укола, — попросила женщина. — А то я укола боюсь.

Чесноков опять упал духом и взглянул на Рубахина.

— Может быть, все-таки лучше обезболим? — сказал Рубахин.

— А впрочем, — перебил его Чесноков и взял со столика щипцы.

Он сосредоточился и на минуту стал равнодушен ко всему на свете, кроме сидевшей перед ним женщины. Лицо его было спокойно, и только глаза возбуждены и даже, казалось, веселы. Он наклонил голову, сделал незаметное движение и сказал:

— Все.

— А зуб? — спросила женщина.

— Вот он.

— Что же я мучилась! — воскликнула она.

— Следующий, — волнуясь, позвал Чесноков.

— Видал? — сказал Рубахин своему мальчику, который сидел, по-прежнему стиснув зубы.

Мальчик покачал головой.

— Что же, я так и буду стоять над тобой целый день?

Мальчик молчал.

Следующим пациентом Чеснокова был я. Мою первую встречу с ним я запомнил навсегда. Он стоял над креслом, в котором я сидел с разинутым ртом.

— Все, можете идти, — сказал он мне.

Я не сразу понял его.

— Как, уже?

— Следующий, — сказал Чесноков.

Он уже не смотрел на меня. Он не совсем понимал, что происходит, но сердце у него колотилось медленно и весело.

Мне надо было уйти, чтобы не мешать ему, а я не мог. Я остановился в дверях и смотрел.

В кресло усаживался следующий, а Чесноков подошел тем временем к мальчику, который, стиснув зубы, сидел перед Рубахиным, и сказал:

— Ну-ка!

Мальчик поспешно открыл рот.

Чесноков наклонился, одновременно прихватив со столика щипцы, и через мгновение сказал:

— Иди к маме.

Рубахин смотрел на него молча. Он немного испугался. Но затем преодолел свою робость, вздохнул и обнял Чеснокова.

Вечером он вел Чеснокова по городу, знакомя с ним всех, кого считал того достойным. Едва ли не первым Рубахин познакомил с ним меня.

— Это наш учитель. А это наш новый зубной врач, новое пополнение. А какой это врач — скажу лишь одно: я за свою практику такого еще не видел.

— Бросьте вы! — отбивался Чесноков.

— А что он может мне сказать нового, — и я показал Рубахину то место, где прежде был зуб, — когда я сам свидетель! Жаль, что я не сохранил этот зуб на память.

— Что, совсем не было больно, в буквальном смысле слова?— недоверчиво спросил Чесноков.

— Абсолютно.

Чесноков засмеялся. Он был в том настроении, какое наступает после долгого уныния. Все страхи и беды вдруг остались позади, судьба повернулась — и как! В эту минуту ему нравилось все, ему казалось, что и он симпатичен всем. После долгого молчания, когда ни с кем нельзя было поделиться, ему хотелось рассказывать о том, что его мучило прежде. Теперь уже нечего было стыдиться, напротив: чем хуже было прежде, тем удивительнее казалось то, что произошло с ним сейчас…

— Если бы вы знали, в каком жутком настроении я сюда ехал! Теперь я могу рассказать. Я вообще впечатлительный человек, а в училище на выпускном зачете со мной произошел убийственный случай: я сломал человеку зуб, и преподаватель у меня на глазах вынужден был выдалбливать корень!

— А вот и Ласточкина,— обрадовался Рубахин.— Познакомьтесь.

Ласточкина — тоже наш зубной врач — полная, крепенькая женщина из резиновых округлостей, в меру надутых изнутри. Вид у нее оживленный и задорный, и мягко вздернутым нос, и ямочки на щеках, и очень блестящие черные глаза. Она любит похохотать, все время клубится папиросным дымом — активная, целеустремленная, оживленная. Ее хватает и на кокетство с мужчинами, и на работу в поликлинике, и на исполнение многих общественных обязанностей, и на неофициальную практику дома — она принимает больных по рекомендациям.

— Вот теперь наш коллектив в полном составе, — сказал Рубахин.

Но, видимо, начатая история волновала Чеснокова, он сказал, обращаясь к Ласточкиной:

— Я тут рассказываю, как я сломал корень. Это была молоденькая девушка, я ее знал. Она стеснялась плакать. По щекам катились слезы, но она молчала… Скажете — случай, надо

бы забыть, а впредь работать осторожней. А я не мог этого забыть! Я стал бояться подходить к зубоврачебному креслу, я стал бояться, что причиню кому-то боль, я вообще не мог больше смотреть, как удаляют зубы!..

Этот человек был чем-то необыкновенно привлекателен для меня. Поэтому, увидев дочь, которая шла, помахивая портфелем, из техникума, я позвал ее:

— Маша, пойдм-ка с нами.

Она подошла.

— Вот с кем вы должны познакомиться, — сказал Рубахин Чеснокову. — Это Маша, она сочиняет песни, сама придумывает слова, сама придумывает музыку, сама себе аккомпанирует и поет. А это наш новый зубной врач, который…

— Я знаю, мне пала говорил. Я соберусь с духом, тоже как-нибудь к вам приду.

— Буду счастлив,— сказал Чесноков.— Я тут вспоминал, как я получал диплом… Получаю диплом и направление, понимаю, что не могу работать! Сегодня утром я не хотел идти на работу!.. Нет, это действительно чудо, я просто не могу это расценить иначе.

Вечером у нас все ходят по береговой аллее. Под руку, не спеша, одни в одну сторону, другие — в другую. Здесь городские новости утверждаются, опровергаются и обретают свой истинный вес.

В этот вечер движение то и дело нарушалось. Дневные пациенты излагали свои впечатления о новом враче. Вокруг каждого концентрировались слушатели, переходя от одного очевидца к другому.

Рассказывал первый пациент Чеснокова, разъясняла женщина, которая боится уколов, а мальчик — его специально привел сюда папа —показывал всем желающим дырку во рту.

Дочь моя стояла в студенческой компании, прислонясь к бревенчатым перилам, и напевала под гитару свою новую песенку про зубного врача.

(Какие песни поет моя дочь?

Как я могу это объяснить…

Если бы их пела незнакомая девушка

Или незнакомая женщина в незнакомой компании,

Я бы слушал и слушал,

Я бы вспоминал свою жизнь,

Еще одна строчка — еще одно воспоминание,

И все они говорят: живи! живи!

И постарайся быть счастливым,

Потому что другой жизни Не будет!..)

Скоро Чеснокова знал весь город. Когда он шел по главной улице, с ним здоровался чуть ли не каждый встречный. Девушки, пройдя мимо, оглядывались на него. Пожилые горожане уважительно приподнимали кепки. И он торопился ответить на все приветствия, опасаясь кого-нибудь обидеть невниманием.

Эта неожиданная слава волновала его и поражала каждый день заново. Он стал веселым, открытым, счастливым человеком. Если он проходил мимо Дома культуры, его останавливали и уговаривали зайти. Его усаживали поблизости от сцены, и соседи по ряду привставали, улыбались и здоровались с ним. Он присутствовал на третьих турах городской и сельской самодеятельности. Ему уже случалось сидеть в президиумах во время торжественных собраний.

Он полюбил ходить в гости, на вечеринки. Кто-нибудь непременно провозглашал тост за него, а он смущался и возражал, но тоже чокался и выпивал свою рюмку. Как многие счастливые люди, он стал невнимательным. Он и не заметил, как Рубахин решил покинуть этот город.

Рубахин шел, засунув руки в карманы пиджака и глядя перед собой на тротуар, чтобы ни с кем не здороваться и не разговаривать.

Маша все же остановила его.

— Яков Васильевич, это правда, что вы от нас уезжаете?

Она спросила это весело, потому что переезды и даже вести о чьих-то переездах с детства нас увлекают.

Рубахину не хотелось объясняться, и он ответил:

— Уезжаю.

— Что же это так! Жили-жили — и вдруг…

— Вот так,— развел руками Рубахин. — Складываются обстоятельства.

— Когда же вы едете, мы хоть вас проводим!

— Еще не знаю, билета нет. Но я вам сообщу…

Приподняв кепку, Рубахин снова сунул руки в карманы пиджака и зашагал дальше.

Он поднялся на крыльцо, постучал в дверь и в ожидании стоял, глядя на свои ботинки.

— Кто?— опросил голос Чеснокова.

— Я, —отозвался Рубахин.

Чесноков открыл, обрадовался и даже обнял его.

Рубахин быстро закивал головой, похлопал Чеснокова по спине и прошел в комнату.

— Посоветуйте мне, что делать, — говорил Чесноков, прибираясь в комнате. — Я обалдел от знакомых, полузнакомых и малознакомых людей! То и дело я их путаю; сегодня спрашиваю одного, как дела с квартирой, а это, оказывается, не тот, у которого квартира, а тот, у которого близнецы… Чесноков засмеялся, но Рубахин укорил его: — Вас любят, это естественно, этим надо дорожить.

— Нет, я дорожу! Но я просто не привык… Когда говорят в глаза комплименты, я не знаю, что делать. Молчать и ухмыляться?

— Не мешало бы вам жениться, — сказал Рубахин.

Он испытывал неловкость, касаясь деликатного вопроса, но все же оказал, потому что это было нужно.

— И надо подать заявление на квартиру. Раз вы не подаете, значит, вам не нужно. Напишите сейчас. Я посижу, а вы напишите. Вот вам ручка, вот у вас бумага. Сверху — кому: председателю горисполкома.

— Это правда, что вы уезжаете? — спросил вдруг Чесноков.

— Разве я вам не говорил? — удивился Рубахин. — Пишите, пишите.

— Пишу. Зачем вы уезжаете? Неужели в Кинешме настолько лучше условия, чем у нас?

— Лучше,— сказал Рубахин.— Ну что там у вас? Предоставить мне…

Утром обнаружилось, что Рубахин не явился на работу. Крутя в пальцах и покусывая папироску, в кабинет вошла Ласточкина.

— Ну вот, Рубахин уехал, — сказала она, не глядя на Чеснокова.— Уехал ночью, никому ни слова не сказал. Сорок лет жил в городе! Довели старика…

— Кто довел? Что случилось? — Чесноков растерялся.

— А вам и невдомек? Прелестно.

— Я не понимаю, даю вам честное слово. Я просто думал, что ему действительно так удобней. Почему я должен был ему не верить!

— Значит, все в порядке?— издевательски улыбнулась Ласточкина.— Да вы мудрец.

— В чем дело? — бледнея, официально спросил Чесноков.

— Действительно, почему-то удобно совершить подлость и неудобно сказать об этом в лицо,— усмехнулась Ласточкина.— Давайте-ка лучше начинать прием.

Она выглянула в коридор — там вдоль стены уже сидели больные, в основном, как бывает по утрам, женщины.

— Чья очередь? — опросила она.

— А я к доктору Чеснокову, — быстро сказала молодая женщина.

— Кто следующий?

Мужчина, потрепанный бессонной ночью, смущаясь, сказал:

— У меня, собственно, тоже договоренность.

Взглянув на женщину, которая сидела, держась за щеку и отвернувшись, словно не слышит. Ласточкина вернулась в кабинет, уселась в свое зубоврачебное кресло и достала книгу.

Чесноков стоял у шкафа, к которому подошел, видимо, чтобы достать инструмент. Но он забыл об этом и просто стоял.

— Там очередь, надо что-то предпринять, — сказала Ласточкина.

— Да-да,— заторопился Чесноков. — А у меня, как назло, какая-то трясучка, наверно, заболеваю…

Он отворил дверь, и молодая пациентка вошла в кабинет. Она села в кресло и зорко глядела на доктора, затем осмотрела и весь кабинет, чтобы потом можно было рассказать. Чесноков опустил спинку кресла. Девушка засмеялась.

— Откройте, пожалуйста.

От волнения она не сразу поняла его.

— Что?

И открыла рот как можно шире, по-прежнему внимательно глядя на доктора.

Чесноков натравил свет, взял металлическое зеркальце.

— Что же так, — расстроился он. — Надо было лечить. А теперь придется удалять.

— А я вообще не люблю лечить. Вырвала — и забыла.

Девушка снова открыла рот, пристально следя за доктором.

И все же не уследила.

— Можете идти, — сказал он. — Часика два не надо есть и пить.

— Уже?.. А где?..

— Вот он.

— Можно, я его возьму?..

Она завернула свой зуб в приготовленный платок и за неимением аудитории сказала Ласточкиной:

— Ничего, ну ничего не почувствовала!

— Попросите, пожалуйста, следующего, — сказал ей Чесноков.

Она выскочила в дверь.

В кабинет вошел следующий пациент и, с любопытством глядя на Чеснокова, стал устраиваться в кресле.

…Несмотря на упомянутые переживания, Чесноков по-прежнему был одним из самых общительных и веселых жителей нашего города.

Ласточкина была по-прежнему активна и клубилась папиросным дымом, но теперь, когда профессиональная ее деятельность сократилась — пациенты не приходили даже домой,— она все свои силы устремила на заботы общественные. Впрочем, она оставляла за собой право считать, что это область более значительная и доступная не всем.

— Должен же кто-то заниматься и этим, — говорила она, живо блестя глазами и разбираясь в протоколах.

Если же ее спрашивали: «Ну как там Чесноков, это правда, что о нем говорят?», — она смешно поднимала бровь в знак некоторой иронии по этому поводу.

— Я, наверно, необъективна. Я вообще скоро уберусь из этого города, как Рубахин.

— Что вы говорите! — восклицал посетитель.

И она, озабоченно стряхивая пепел, поясняла уже серьезно:

— Что делать, видно, нам с ним тоже не сработаться…

Однажды, забавы ради катаясь на парковой карусели, Чесноков заметил, что поодаль на скамье сидит Ласточкина. Она сидела странно, словно вот-вот собиралась уйти. Совершая новый круг, Чесноков опять задержал на ней взгляд. Она была, видимо, в таком настроении, когда все равно, видит тебя кто-нибудь или нет.

Когда карусель остановилась, Чесноков слез с верблюда и подошел к ней. Она посмотрела на него рассеянно.

— Людмила Ивановна, я слышал, что вы собираетесь уезжать из нашего города. Это правда? — спросил он и присел рядом.

Она продолжала смотреть, словно не понимая, что ему нужно, и ожидая, когда он уйдет. Но он не уходил и ждал ответа.

— Ну уезжаю, какое это имеет значение, — сказала она и отвернулась.

— Людмила Ивановна, я прошу вас, не уезжайте. Не надо уезжать.

Она не отвечала. Разговор был ненужным и бессмысленным.

— Я знаю, вы меня не любите, — сказал Чесноков. — Вам кажется, что я самодовольный человек. Это неправда! Вы думаете, для меня это так легко прошло — история с Рубахиным. Просто я не дал себе воли это переживать. Я бы пропал. Я самоед, я бы съел себя живьем!

— Вас очень беспокоит, что я вас не люблю? — удивилась Ласточкина. — Вас любит столько людей, что один человек — это не страшно.

— Но за что! За что! Скажите мне, я хочу бороться со своими недостатками.

— Я не люблю людей, которые вызывают во мне плохие чувства, — сказала Ласточкина, каменея ямочками на щеках и сумрачно поблескивая глазами.

Чесноков решил пойти к заведующему райздравом и попросить, чтобы тот то действовал на Ласточкину и убедил ее остаться.

— Я прошу вас, — сказал он, — уговорите ее остаться. Я знаю, она уезжает из-за меня. Она считает, что Рубахин тоже уехал из-за меня. Скажите, что я должен делать, чтобы она

осталась. Заведующий посмотрел на него, усмехнулся и сказал:

— А очень просто. Вы должны плохо работать, чтобы к вам больные не хотели идти.

— Я понимаю, в чем тут беда. Больные — люди возбужденные и общительные. Они читаются слухами и распространяют слухи. Начинается нездоровая шумиха, преувеличиваются репутации. И это сразу осложняет отношения.

Заведующий старался смотреть на него серьезно и официально, но не мог сладить со своей симпатией к Чеснокову и невольно улыбался его чистосердечной наивности.

— А что вы хотели? Чтобы больные не делились своими впечатлениями? Так не бывает. Вам не нравится, что они говорят о вас хорошо? Вы хотите, чтобы они говорили о вас плохо? А я считаю: врачей должны почитать и верить в них. Почему всегда почитали знахарей и шаманов, а на врачей пишут жалобы в жалобные книги? — говорил он, отыскивая номер телефона Ласточкиной. — Ласточкина, Ласточкина… Опасная баба, она ведь там у вас деятель… Надо ее нейтрализовать. Людмила Ивановна? Котиков говорит, приветствую вас. А знаете, кто меня попросил вам позвонить?.. А вот угадайте! Сергей Петрович, вот напротив меня стоит на коленях и молит, молит, чтобы я вас уговорил остаться!.. Что…— Котиков подул в микрофон.— Повесила трубку. Черт с ней, учитесь не зависеть от недругов.

Зазвонил телефон.

— Да, Котиков… — Он сразу подобрался, как это происходит с нами, когда мы говорим с начальством. — Просили, просили. А у нас Ласточкина выбывает… Почему? А не поделили что-то с Чесноковым, знаете, как это бывает. Кто прав, кто виноват? Чесноков, во всяком случае, не виноват, он человек тихий… — подмигнул он Чеснокову. — Что?..

Он долго молчал, глядя на Чеснокова и дивясь наивности того, что говорилось по телефону.

— Почему Рубахин? Ну, у Рубахина были свои обстоятельства. Безусловно что-то было, не без того. Что?..

Он опять долго молчал, становясь все серьезней и уже не глядя на Чеснокова.

— А мы с ним поговорим, ему тоже есть о чем подумать, а то что же, так он у нас всех распугает… Что?.. — Он опять замолчал, и на этот раз был чем-то недоволен и что-то записал на память.— А вот это резонно, это опасение у нас тоже возникло. Действительно, складывается странное положение: все предпочитают удалять зубы у Чеснокова, нежели лечить у других врачей. Тут, знаете, до чего дошло? Общий процент зубов у населения за последнее время уже сократился. И не только в нашем городе, но и в ряде других городов и поселков области. Вот о чем надо подумать!.. Что?.. И шумиха — это, верно, ненужная шумиха, это есть, есть…

Как и все, Маша входила в кабинет, волнуясь в ожидании чудес, о которых наслышалась, но не очень в них веря. У нее была сильно вздута и перекошена щека. Она мучилась всю ночь.

— Наконец-то я к вам попала,— сказала она Чеснокову,

— Посмотрим, что с вами стряслось, — весело оказал он, усаживая ее в кресло.

Тут вошли четыре человека е белых халатах. Их сопровождал заведующий райздравом Котиков.

— Работайте, — сказал он.— Это областная комиссия, хотят познакомиться.

Четыре члена комиссии один за другим поздоровались с Чесноковым, неясно произнося свои фамилии. (С Ласточкиной они, вероятно, уже виделись.)

— Продолжайте,— сказал один из них, — мы не будем вам мешать.

Котиков чувствовал себя скованно, Ласточкина, напротив, была возбуждена, и Чесноков понял, что комиссия эта не к добру. И сразу, как бывает в подобных случаях, он стал думать о том, какое он производит впечатление. Он стал деловитым и внимательным, он свел брови и еще раз озабоченно наклонился над пациенткой, но никак не мог сосредоточиться.

— Так, понятно, — на всякий случай пробормотал он.

Он повернул лампу, еще раз наклонился над Машей, еще более серьезно вгляделся. Он так долго смотрел, покачивая головой, что Маша устала и закрыла глаза.

— Ничего, ничего, еще немножко, — попросил Чесноков.— На какой зуб вы жалуетесь, на этот?

Маша кивнула головой.

— Периоститис ретромолярис. Ничего страшного нет, но лучше вам будет съездить в областную стоматологическую поликлинику.

— Сергей Петрович! Я не могу сейчас ехать, — взмолилась Маша. — Прошу вас. Если что — я потерплю.

Глядя на членов комиссии, Чесноков улыбнулся.

— Зачем же вам рисковать! В стационарных условиях вам сделают рентген и операцию проведут быстро, квалифицированно. Я просто здесь не имею права делать такую операцию.

Один из членов комиссии вежливо сказал:

— Позвольте взглянуть.

Чесноков передал ему зеркало.

Член комиссии взглянул и согласился:

— Совершенно верно, периоститис ретромолярис.

И вручил зеркало другому члену комиссии.

Тот тоже взглянул и кивнул головой:

— Периоститис ретромолярис.

Другие смотреть не стали.

— Ну, девушка, жаловаться на врача вам не приходится,— сказал первый, — диагноз поставлен верно. На денек съездите, послезавтра будете грызть орехи…

Потом он крепко пожал руку Чеснокову.

— Рад был познакомиться.

Остальные члены комиссии тоже пожали руку Чеснокову. И Котиков крепко пожал ему руку и даже подмигнул, что, мол, все в порядке, наша взяла!

В коридоре члены комиссии остановились, посмотрели на Котикова и развели руками в знак того, что полностью удовлетворены. И заведующий райздравом Котиков развел рукам и, мол, видите сами, какие у нас врачи.

Чесноков, едва закрылась за комиссией дверь, развеселился, как рапирой сделал выпад пинцетом, проткнув невидимого противника насквозь.

Только Маша расстроилась.

— Да ну вас!— сказала она и, не простившись, побежала прочь.

Этот случай серьезно повлиял не только на судьбу Чеснокова, но и на судьбу Маши. Поэтому мы пока оставим Чеснокова (пускай он подождет нас в этой позе) и вернемся ненадолго назад.

Случалось ли вам видеть праздничную демонстрацию в небольшом городе? Если бы я, как учитель, не был обязан участвовать в демонстрации вместе со своей школой, я ходил бы все равно. Особенно Первого мая. Бухают оркестры, и, так как городская колонна не слишком велика, мы слышим сразу все оркестры города. Мы идем, сбиваясь с ноги, м все время здороваемся: учителя — с родителями, врачи — с пациентами, девушки — с молодыми людьми. А когда приходится все время здороваться, невольно все время улыбаешься.

Здесь, на демонстрации, и произошло это знакомство утром, часов в одиннадцать.

Маша шла в колонне, держа под руку приятельниц, как они обычно ходят вечером по набережной.

Он стоял на тротуаре, прислонясь к столбу, и смотрел на проходящих мрачно. Видимо, он вышел на улицу просто потому, что все вышли.

Так они увидели друг друга в первый раз.

После демонстрации хорошо собраться своей компаниек в комнате с открытым окном, когда ты почти на улице и в то же время дома. Из репродукторов доносится музыка, слышно все, что говорится и поется на улице, а здесь — несколько мальчиков, которые не танцуют, и побольше девочек, которые танцуют.

Здесь каким-то образом оказался и мрачный молодой человек — Костя. Так они увиделись второй раз.

— У вас плохое настроение? — спросила Маша.

— Пройдет, — сказал Костя.

— А я думала, мужчина не бывает несчастлив, я думала — только женщина.

— Что вы! — улыбнулся Костя.

Маша поняла, что он страдает и что причина серьезна, но говорить о ней не следует.

Тут, как водится, Машу попросили спеть. Она присела на стул, настроила гитару и стала петь, поглядывая на Костю. С этой минуты как бы толстое стекло отделило от них все остальное.

Когда Маша кончила петь, Костя сказал:

— Потрясающе.

Маша положила гитару и пошла на улицу. Костя пошел за ней.

— Нет, это просто потрясающе,— еще раз сказал Костя.

Время от времени из-за стекла кто-то выпускал отдельную человеческую фигуру для того, чтобы они могли переглянуться по этому поводу.

— Я могу изобразить любое животное, — сказала Маша.— Какое вы хотите.

— Марабу, — сказал Костя,

Маша заложила руки за спину, согнулась и подозрительно, искоса повела глазом. Потом осторожно ступила ногой в сторону и приставила другую…

— Я могу даже неживой предмет. Говорите что.

— Шлагбаум, — попросил Костя, потому что кто-то в это время достал из-за стекла дорожный шлагбаум.

Маша подняла, соединив ладонями, руки, занервничала, поворачивая голову вслед машинам, проезжавшим слева направо и справа налево, наконец опустила руки, преграждая им путь, и только тогда успокоилась.

— Черт возьми, — сказал Костя.

И он рассказал ей про свое горе. У него была девушка, с которой он пошел в загс и заполнил анкеты. Им сказали, что две недели они могут подумать, а потом прийти расписываться. А неделю спустя девушка поняла, что любит другого, и в назначенный день не пришла.

Через некоторое время из-за толстого стекла вынули меня, и дочь сказала мне:

— Я выхожу замуж.

В загсе на полу стояли горшки с зелеными растениями, а на стенах висели репродукции известных картин.

— Здравствуйте, — профессионально улыбнулась им женщина, которая сидела за столом.

— Мы желаем вступить в брак, — сказал Костя.

— Очень хорошо, — сказала женщина. — Паспорта при вас?

— При нас, — сказал Костя и достал два паспорта.

Женщина полистала паспорта и вручила им два листа бумаги.

— В соседней комнате заполните анкеты.

Маша и Костя перешли в соседнюю комнату. Там тоже были зеленые ветки и репродукции картин.

— Давай, я знаю, как заполнять, — сказал Костя и мигом заполнил обе анкеты.

Женщина приняла у них анкеты и сказала:

— У вас есть еще время подумать о своем решении, приходите семнадцатого числа.

Но в назначенный день у Маши разболелся зуб. Вот тогда-то Чесноков, как мы помним, и отправил ее в областную поликлинику.

Закрыв глаза и грея щеку воротником кофточки, она ехала в поезде.

Прикрыв глаза и грея щеку кофточкой, она записалась на прием.

В три часа позвонил Костя.

— Это Костя, здравствуйте.

— Здравствуйте, Костя. А Маши нет дома, у нее заболел зуб, она поехала…

— Что случилось?

— Ничего не случилось, у нее заболел зуб.

— Сегодня среда, я ничего не понимаю!..

— Ну и что?

— Мы сегодня должны расписываться, я ничего не пони

маю, сегодня среда!

— Ничего не случится, если вы пойдете в четверг.

— В четверг,— Костя рассмеялся.— В четверг! Понял вас.

После дождичка в четверг!..

Он опять захохотал и повесил трубку.

Когда Маша вернулась и побежала в строительную контору, где работал Костя, ей сказали, что он взял расчет и уехал, куда — неизвестно.

Но вернемся к Чеснокову. Итак, он полностью удовлетворил комиссию, сделал выпад пинцетом и стал убирать инструменты.

В кабинет вернулась Ласточкина.

— Поздравляю, произвели благоприятное впечатление.

И вышла покурить.

Но в коридоре, проходя мимо нянечки, которая мыла пол, она сказала:

— Что-то сегодня наш Сергей Петрович сробел, не стал удалять зуб. И не такой трудный зуб, странно…

— Ай-яй-яй, — расстроилась нянечка. Она очень почитала Чеснокова.

Ласточкина ушла, а она все стояла, озадаченная полученным сведением.

Знакомая больная, проходя по коридору, даже спросила ее:

— Случилось что-нибудь?

— Вот мы говорим — Чесноков, Чесноков… Значит, и ему не все дано.

Тут из кабинета вышел Чесноков. Нянечка хотела его спросить о происшедшем случае, но не решилась. В конце коридора Чесноков оглянулся — обе женщины смотрели ему вслед.

Вернувшись домой, он завалился на диван и открыл книжку. Но почитать ему не удалось, постучали в дверь.

Это пришел Мережковский, нервный человек лет двадцати семи, который постоянно перед кем-нибудь преклонялся и кого-нибудь ненавидел. Так, он преклонялся перед Чесноковым, видел в его деятельности особую идею и выдержал по этому поводу немало боев со скептиками и маловерами.

— Как дела? — опросил он, не интересуясь ответом. — Слушайте, что там опять затеяли эти подонки?

— Какие подонки?

— Вы что, не знаете? Пустили по городу слух, что вы испугались и не стали удалять зуб. Хотя это естественно. Я, наоборот, удивляюсь, как они еще долго молчали, как они еще могли столько времени терпеть, что в нашем городе появилось что-то незаурядное. Но знайте, если вы пойдете на какие-нибудь компромиссы,— Мережковский посмотрел на него воспаленно и пальцем перечеркнул его крест-накрест… — Так, завтра утром к вам придет человек с зубом. Мы придем с ним, пускай будут объективные свидетели. И все — с кривотолками надо кончать…

На другое утро Мережковский вел под руку по улице человека в свитере, похожего на артиста Никулина. Гражданственно поглядывая на встречных, он время от времени останавливал знакомых, чтобы рассказать, куда, с какой целью он идет. Он остановил двух рослых десятиклассников и сказал им:

— Привет, направляемся к Чеснокову. Какие-то гады пустили о нем сплетню, надо давать бой. Очень сложный случай,— кивнул он на Никулина. — Пойдемте с нами, надо, чтобы были свидетели.

— В школу опоздаем,— заколебались десятиклассники.

— Успеете.

По пути Мережковский остановил и повел за собой старика, который прогуливался без дела.

В поликлинику они вошли в довольно людном обществе и проследовали к зубоврачебному кабинету.

В двери кабинета показался Чесноков, он надевал халат.

Мережковский выдвинул Никулина вперед.

— Вот человек, о котором я вам говорил…

— Пройдите, — сказал Чесноков.— Только закройте, пожалуйста, дверь.

— Ничего, ничего, — успокоил его Мережковский и прикрыл дверь слегка, так, чтобы было видно всем.

— Садитесь, — сказал больному Чесноков.

У него был усталый вид, и двигался он замедленно, скучно, как человек, делающий что-то надоевшее в сотый или тысячный раз.

— Ну что же, этот зуб вам не нужен, сейчас мы его…

К двери кабинета подходили медсестры и больные, спрашивали:

— Что случилось?

— Чесноков,— оборачиваясь, объяснял Мережковский.— Очень трудный случай. Тихо.

Из кабинета послышался стон.

— В чем дело?! — раздраженно спросил Чесноков.

— …ойно! — простонал Никулин, очевидно, с открытым ртом.

— Не может быть, вам не больно!

— А! — крикнул Никулин.

— Черт возьми, не можете минутку потерпеть?..

— А! — еще громче вскричал больной.

— Все же, все! — разозлился Чесноков.

В коридоре было тихо.

Через некоторое время Никулин вышел. Его пропустили, затем в растерянности все пошли за ним по коридору.

— Ну что? В общем, порядок? — бодро спросил Мережковский, надеясь выправить положение.

Никулин взглянул на него печально и не ответил.

— Чудес не бывает, — сказал старик.

Чесноков, опершись на руку лбом, сделал запись в тетрадь. Потом он снял халат и повесил на гвоздик, хотя рабочий день только начался. И запер шкаф на ключ.

Вернувшись домой, он лег на диван и закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Кто-то постучал в дверь — он лежал тихо, словно спит или умер, чтобы поняли, что комната пуста.

Пробили стенные часы. Еще раз постучали в дверь.

Эта пришла Вера, врач той же поликлиники, — жизнерадостная хорошенькая девушка в очках, которые ей очень к лицу.

— Абсолютно нормальная, — встряхнула она градусник.— Я просто не имею права выписывать вам бюллетень! Вставайте и марш на работу.

— Я не могу, — сказал Чесноков, — я болен.

— Нельзя быть таким впечатлительным. Больные вас обожают, начальство вас опекает, что вам еще нужно? — Говорила она весело, лучась улыбкой, которая ей очень шла. — Вы должны ходить вот так! Вам завидуют! Черт подери, этим надо гордиться. Если бы вам все время было легко, то грош вам цена.

Это хорошо, что у вас трудности. Только не гневите судьбу. Вы вот можете себе позволить — лег и не пойду на работу. И знаете, что вам за это ничего не будет. А если бы я это себе позволила? — Она помолчала, глядя на него серьезно, подозрительно.— Смотрите, а то я буду думать, что я в вас ошиблась.

Когда она ушла, Чесноков снова натянул на себя одеяло и закрыл глаза.

Но вскоре в дверь опять постучали.

Не дожидаясь ответа, вошел Мережковский с Никулиным, щека которого была обвязана сложенным платком.

— Поняли, что творят?! — воскликнул Мережковский, усаживая пострадавшего. — Воспользовались случаем и устроили

свистопляску. У него как на грех разболелась десна, решил снова сходить в поликлинику. Я ему говорю: не ходи, не ходи. Но он пошел, и вот результат: попал к Ласточкиной, она обрадовалась и вызвала специалиста из области. Якобы для консультации, а, в сущности, это на вас донос. Поняли, что творят?..

— Понял, — равнодушно сказал Чесноков.

— Но мы решили так: он будет говорить, что операция прошла благополучно, все в порядке и никаких претензий у него нет. Так?

Никулин кивнул.

— Но вы, Сергей Петрович, должны лично покончить с этим его осложнением. Так что в вашем распоряжении минимум времени. Вставайте.

— Я не могу, — сказал Чесноков. — Я болен.

Мережковский пристально вгляделся ему в глаза. Какая-то догадка вдруг пришла ему в голову, и он подмигнул.

— В чем дело? — спросил Чесноков.

Мережковский подмигнул еще раз.

— Это ход?

— Какой ход? Оставьте меня в покое, я болен.

Не решаясь еще поверить новой мысли, Мережковский проговорил:

— Что же тогда?.. Значит, вы капитулировали? Решили жить послушно? Значит, они вас все-таки скрутили? Значит, получается, что победа за ними?..

— Я ни с кем не воюю,— сказал Чесноков. — Я воюю только с собой.

Мережковский смотрел на него и улыбался. Смотрел таким же взглядом, как тогда, когда предупреждал, что в случае чего перечеркнет Чеснокова навсегда.

— Да, с вами я бы не пошел в разведку, — сказал он.

— Я бы с вами тоже не пошел, — ответил Чесноков.

Мережковский вздохнул, поднялся и, забыв о своем спутнике, вышел. Тот тоже встал, глядя на Чеснокова.

Чесноков смотрел на больного, бессильно страдая. У него даже лицо сделалось похожим. Он закрыл глаза и отвернулся к стене.

Через несколько дней я узнал о том, что произошло. Я застал Чеснокова на том же диване. Мне показалось, что он обрадовался моему приходу.

— Посидите, — сказал он.

Я сел за стол, вынул из портфеля тетради и стал проверять. Чесноков приподнялся на диване и заговорил:

— Забавная ситуация! Одни требуют, чтобы я делал чудеса, на меньшее не согласны. А другие все на чем-то стараются подловить и ставят капканы.

— Вы преувеличиваете, — сказал я.

Он посмотрел на меня злобно, словно во всем был виноват я.

— Достаточно того, что у меня пропало хорошее настроение. Мне нужно, чтобы у меня было хорошее настроение, иначе у меня вообще ничего не. получится. Что делать, я такой, сам я себе надоел. Так переделайте меня, вставьте в меня все другое, я буду вам благодарен по гроб жизни!..

Но тут я на него закричал:

— Вы можете делать то, что не умеет никто на белом свете, вам этого мало?..

— Я могу делать либо то, чего никто не умеет, либо я не могу работать никак вообще. Я не могу иначе!

Тем временем в поликлинике председатель комиссии, которая приезжала к Чеснокову, осматривал Никулина. Ласточкина стояла рядом.

— Что такое? — удивился председатель. — У вас было два больных зуба?

Никулин показал один палец.

— Что же тогда он удалял? — спросил председатель, оборачиваясь к Ласточкиной. — Он удалил шестой верхний, а надо было седьмой верхний.

Ласточкина кивнула головой.

— А что он записал? — спросил председатель.

Ласточкина уже держала наготове карточку больного.

— Пятый нижний? — прочитал председатель. — Черт знает что!

Ласточкина улыбнулась.

Сдергивая с себя халат и багровея на ходу, председатель комиссии вышел из кабинета.

Ласточкина, сдержанно торжествуя, обратилась к больному.

— Ну, что же у вас там такое?..

Выходя от Чеснокова, на крыльце я встретил людей, судя по всему, приезжих. Полковник, крупный человек с простоватым лицом, красивая женщина, видимо, жена его, и чем-то недовольный парень лет пятнадцати. В силу семенной дисциплины всю поклажу нес он один. Это была семья Чеснокова. Затем я заметил девушку, которая немного от них отстала и вообще, казалось, была не уверена, удобно ли ей зайти вместе со всеми в дом. Молоденькая, моложе Маши, она была ни красива, ни дурна собой, она была как бы выше этого, чем-то иным приковывала к себе взгляд.

Отец постучал в дверь. Так как ответа не было, я сказал им:

— Дома он, дома. Входите.

Чесноков по-прежнему лежал на диване, прикидываясь спящим.

— Привет, — сказал ему брат и сел на чемодан.

— Привет,— сказал ему Чесноков, не спеша, повернулся к двери.

— Сережа! — воскликнула мать и бросилась к нему.

Он испугался, вскочил, забормотал:

— Что такое? Что такое?

Отец раскрыл объятия, и они обнялись. Тут Чесноков увидел в двери Женю. Он обернулся к отцу и опросил:

— Вы что приехали? Как же вы приехали?

— Женя решила съездить к тебе в гости. А я решил поехать с ней. А мама решила поехать со мной. А Коле пришлось ехать с мамой.

— Вот это здорово, — озабоченно сказал Чесноков. — Здравствуй, Женя, значит, ты тоже приехала?

— Я ненадолго. Как раз дали стипендию, думаю, съездить? Я в Доме колхозника устроюсь…

— Ну как тебе здесь живется? — опросил отец.

— Плохо, — сказал Чесноков.

— Сейчас будет хорошо.

Отец взглянул на Колю. Тот поднялся с чемодана, пристроил его на стуле и открыл. Мать достала оттуда закуску, отец откупорил бутылку «Столичной».

— Стаканы есть? — опросил он.

— Стаканы? Два есть.

— Я вообще не пью, — предупредила Женя.

— А я-то, — махнула рукой мать.

Отец достал два граненых стакана, налил — сыну побольше, себе на донышко.

— Петр! — испугалась мать.

— Ничего, выпьет. Это нужно.

— Алкоголь — яд,— сказал Коля.

— Помолчи, — сказал отец.

— С пьянством мириться нельзя, — сказал Коля.

Мать сказала:

— Конечно, пить вредно. Ты же знаешь, папа этого не любит. Но сейчас Сереже надо выпить. Просто для поднятия тонуса.

— Каждый оправдывается как может. Пили бы и молчали.

Отец поднял стакан.

— Ну, Серега, все твои подробности и упадочнические настроения — это нам известно.

— Откуда вам известно?

— Ты меня напугал, я хотела посоветоваться, — сказала Женя.

— Все путаете, ничего этого сейчас не надо, — перебил их отец. — В кого ты такой впечатлительный? Посмотри на мать — она прошла войну, она три раза рожала, посмотри на нее, она может сниматься в кино. Вот учись у нее, тебе оптимизма не хватает, вот чего. Ну? Будь здоров.

Чесноков стал пить, и -се на него смотрели. С непривычки он хотел остановиться, но отец приговаривал:

— Пей до дна, пей до дна…

— Хватит,— попросила мать.

— Правда, не обязательно все, — сказала Женя.

Но отец приговаривал:

— Пей до дна, пей до дна…

Когда он выпил, женщины сразу протянули ему бутерброды, он взял и стал есть оба. Мать нежно сказала:

— У всех бывают трудности, надо их преодолевать. Посмотри на своего отца, вот с кого ты должен брать пример.

Чесноков сидел, подперев щеки кулаками.

— Сережа, прости меня! — взмолилась вдруг Женя. — Если

ты меня не простишь, я сейчас уеду. Хочешь, я уеду?

Чесноков не ответил.

— Он спит,— сказал Коля.

Все четверо, стараясь не разбудить, перенесли Чеснокова на диван и присели вокруг, как консилиум врачей.

— Боже мой, — сказала мать.

— Военное детство—это сказывается, — объяснил отец.

— Ему неприятно, что я приехала,— сказала Женя.— Не надо было вам показывать письма.

— Что?— в смятении опросил Чесноков и сел.

— А ты поспал! — улыбнулась мать.

— Вставайте все, вставайте все, вставайте, люди доброй воли! — спел ему отец.

— Сережа, ты на меня сердишься? — опросила Женя. — Ты абсолютно прав.

— Сыграем? — сказал Коля, ставя на стул шахматную доску.

Чесноков, дико поглядывая на присутствующих, сделал ход. Некоторое время они играли молча. Зрители уважительно смотрели на шахматную доску.

— Ладья под угрозой,— сказал отец.

— Не подсказывать, — разозлился Коля.

— Зевки никогда не считаются, — возразила Женя.

— Новое правило!..

— Это не игра, — стояла на своем Женя, — когда человек зевнул!

— Сдаюсь, — сказал Чесноков.

Он встал и, покосившись на стол, походил по комнате.

— Сережа, может быть, тебе хочется погулять? — спросила мать,— Пойди погуляй, тебе это хорошо. И Женя с тобой пройдется.

— Может быть, он хочет один, — сказала Женя. — Зачем я буду ему мешать?

— Что значит мешать! — сказал отец.— Шагом марш, вдвоем веселей.

Женя поднялась, ожидая ответа Чеснокова.

— Конечно, идем, какой разговор, — встрепенулся Чесноков.

Они вышли на пустоватую дневную улицу.

— Я знаю, мне не надо было приезжать,— сказала Женя.— Когда ты без меня, ты что-то фантазируешь, и тебе кажется, что ты меня действительно любишь. А вот я приехала — и ты разочаровался.

— Только прошу, не надо меня сейчас ни в чем обвинять.

— Я тебя не обвиняю,

— Нет, у тебя такой вид, будто я тебя чем-то оскорбил.

— Ты меня ничем не оскорбил.

— Но я вижу, что ты не в духе.

— А ты?

— У меня есть на это причины.

— И у меня есть причины. Я все время завишу от твоего настроения. А твое настроение зависит от твоей работы. Только от меня ничего не зависит.

— Ах, я обязан веселиться? Вот я веселюсь: ха-ха-ха!..

— Не надо веселиться.

— Тогда я не понимаю, чего ты от меня требуешь.

— Я ничего от тебя не требую.

— Нет, требуешь!

— Не кричи на меня.

— Ну, я вижу, у тебя воинственное настроение, тебе необходимо поссориться. Но можно не сейчас? Давай отложим.

— Давай.

Женя остановилась, а Чесноков некоторое время шел впереди, не замечая этого.

Потом заметил и обернулся.

— В чем дело? Что случилось?

Женя что-то тихо сказала.

— Не слышу,— оказал он и вернулся.

Она поднялась на цыпочки и обняла его.

— Сереженька! Сделай что-нибудь, чтобы нам было хорошо. Придумай что-нибудь, постарайся.

Чесноков смотрел вдоль улицы. Прохожие, сколько хватал глаз, все как один обернулись и стояли, глядя на них.

Он сосредоточился, что-то решил и повел Женю дальше. И прохожие, словно только того и ждали, тоже пошли по своим делам.

Неподалеку от поликлиники Чесноков и Женя остановились. Он показал девушке, как идти обратно. Она пошла домой, а он направился в поликлинику.

В коридоре было пусто — время обеденного перерыва. Но из красного уголка, где обычно проводились пятиминутки, доносились голоса.

Чесноков пошел туда.

Дверь была отворена, но врачи и сестры сидели к ней спиной, и потому его никто не видел.

Собрание вела Ласточкина. За председательским столиком она чувствовала себя удобно, как дома. Опершись на ладошку, она слушала выступающих как бы рассеянно, но учитывала и замечала все.

— А, именинник! — улыбнулась она Чеснокову через дверную щель. — Вот, послушайте, как вас тут честят.

Все обернулись к нему. Врачи и медсестры улыбались, давая понять, что относятся ко всему этому несерьезно, понимают, что тут недоразумение, или случай, или чьи-то козни…

Чесноков насильственно улыбнулся в ответ: «Ничего, мол, я не унываю!..»

Однако люди доброжелательные, как это часто бывает, вели себя пассивно, считая, что такой врач в заступничестве не нуждается. Выступала Вера, которая навещала Чеснокова дома. Ее возмущало поведение Чеснокова, его особое, привилегированное положение и вообще несправедливое отношение руководства к молодым специалистам. Поэтому она говорила возбужденно и сердито.

— Захвалили Чеснокова, в этом надо сознаться. И вот он уже имеет право посредине рабочего дня устроить себе прострацию и уйти с работы. Представьте себе на минутку, что произошло бы, если бы это разрешил себе кто-нибудь из нас, особенно молодые специалисты. А результат всего этого налицо: вместо одного зуба удален другой, а записан третий…

После нее поднялся Никулин, приглашенный сюда в качестве свидетеля и жертвы. Ему было неловко, что из-за него ругают Чеснокова. Страдания уже были позади, и теперь ему хотелось, чтобы все кончилось мирно и по-доброму.

У него еще побаливала десна, поэтому он говорил с трудом.

— Лишьно я нишего не имею просив тоуаришшя Шеснокова. Помимо того, я хошю поулагодарить за отлишную рауоту тоуаришшя Уастошькину.

Этим он несколько нарушил ход собрания, и Ласточкина решила вернуть разговор в нужное русло.

— Может быть, мы послушаем виновника торжества? А то ругаем его, ругаем, а, может быть, он хочет что-нибудь ответить? Пускай объяснит нам, как он дошел до жизни такой.

Но Чесноков уже быстро шел по коридору прочь.

— Сергей Петрович! — услышал он за собой чей-то голос и побежал.

Заведующий райздравом Котиков был смутен и как говорить с Чесноковым — не знал.

— Нет, как это вы ухитрились, не могу понять. Не тот зуб!

Это же чепе. Но уж записать-то надо было либо этот зуб, либо другой — как-то можно было бы объяснить. Но вы записали вообще какой-то третий!..

— Я прошу отпуск за свой счет, — сказал Чесноков.

— Это можно, — обрадовался Котиков. — Я лично считаю, что все дело в переутомлении. Отдохнете, и все будет в порядке.

Он даже проводил Чеснокова до двери и улыбнулся ему вслед, но тот уже этого не видел.

На улице Чесноков приметил Мережковского и хотел было куда-нибудь свернуть, но тот, увидев его, сам быстро перешел на другую сторону улицы.

Чесноков поднял воротник и шагал, не глядя по сторонам. Увидел еще одного знакомого, замедлил шаг и сделал вид, что вспомнил о важном деле, перешел через дорогу. Ему ни с кем не хотелось встречаться. Через некоторое время он снова увидел знакомого, опять сделал вид, что вспомнил важное дело, и перешел через дорогу обратно. Затем увидел еще кого-то, свернул в переулок, спрятался там под арку ворот и постоял пережидая.

Он ни с кем не хотел разговаривать, чтобы ничего не объяснять. Выйдя из ворот, он перелез через изгородь и быстро спустился к реке — лишь бы подальше от знакомых.

Мне довелось долгие годы прожить рядом с ним. Я был свидетелем его успехов и его падений… Сейчас передо мной те страницы его жизни, которые я не люблю вспоминать. Он ушел из поликлиники. Больные постепенно оставили его в покое и страдали от зубной боли, и лечились так, как это принято в наш еще несовершенный век.

Чесноков устроился преподавателем в зубоврачебное училище.

По утрам в коридоре толпились девушки, они были весело озабочены и здоровались со своим преподавателем рассеянно. Он тоже рассеянно здоровался с ними, сдавал в раздевалку пальто и проходил в учительскую. Оттуда с журналом в руке он шел в аудиторию. Приветствуя его, студенты вставали и садились. Это были веселые, но трудолюбивые молодые люди и девушки: специальность они выбрали трезво, не обманываясь иллюзиями.

— Бунчиков, Васильева, — выкликал он по журналу.

Студенты деловито привставали.

— Котикова, Черножукова. Вставать надо.

В аудиторию хотела войти опоздавшая, но Чесноков ее не пустил.

— Закройте дверь, — сказал он.

— Пустите ее, — попросила подруга, — ей неудобно, она комсорг.

— Надо приходить вовремя. Пожалуйста, Котикова. Тетради закройте. Прорезывание зубов.

Котикова вышла к столу. Она сделала удивленные глаза, улыбнулась и пожала плечами. Однако на Чеснокова это не подействовало, и она начала отвечать довольно бойко.

— В прошлый раз мы говорили про аномалии прорезывания зубов…

Приоткрылась дверь, а аудиторию заглянул студент в лыжном костюме.

— Закройте дверь,— не повернув головы, сказал Чесноков.

— Он за городом живет, — вступился кто-то.

— Надо раньше выезжать.

Опоздавшие, стоя перед дверью, посмотрели друг на друга и отвели глаза. Случайность, которая свела их здесь, была из тех, что иногда во много раз ускоряет медлительные процессы жизни.

Они пошли в буфет. Там молодой человек взял два компота. За высоким, как в баре, столиком они съели компот и пошли на улицу. Потом свернули к реке и стали смотреть на текущую воду.

Возвращались они намного более близкие друг другу, чем сорок минут назад. Когда они подошли к аудитории, то услышали, как Чесноков диктовал:

— Радикальное хирургическое вмешательство в этих случаях применяется только при…

Прозвенел звонок. Чесноков закрыл журнал.

— Давайте закончим предложение! — жалобно вскричали девушки.

— Это длинное предложение, — возразил Чесноков. — Завтра.

Домой он возвращался не торопясь. Встречи со старыми знакомыми уже не смущали его. Вот идет Мережковский. Как всегда, он чем-то возбужден и поглядывает на прохожих боевито.

— А, мое почтение, — поприветствовал он Чеснокова. — Как жизнь?

— Благополучно.

— Как работа?

— Отлично.

Мережковский проницательно улыбнулся. Перемена, происшедшая с Чесноковым, видимо, подтвердила его ожидания.

— Да… Укатали сивку крутые горки.

Чесноков пошел дальше, а Мережковский смотрел ему вслед, посмеиваясь над парадоксами жизни.

Чесноков расстегнул пальто, сунул, в портфель шарф и снял кепку. Было тепло, вдоль тротуаров текли ручьи. Он зажмурился, чтобы проверить, сколько можно пройти не глядя.

— Здравствуйте, Сережа! — услышал он голос Ласточкиной и открыл глаза. — Что вы делаете?.. У нас с вами какие-нибудь трения? Или как? Я что-то не пойму.

Мы легко прощаем тех, кому больше не нужно завидовать.

— Все в порядке, — сказал Чесноков.

— Вот и хорошо. А куда вы направляетесь? Пошли на реку, там уже загорают!

— Мне некогда, — сказал Чесноков.

— Нельзя все время заниматься делами. А то, может, за город, поползаем на лыжах?

— В другой раз, — сказал Чесноков,

— В другой раз будет поздно,— засмеялась Ласточкина,— Последние деньки…

Помахав ему рукой, она побежала по улице, потому что в такой снежный солнечный весенний день трудно просто ходить, невольно куда-то торопишься.

Чесноков шел по главной улице. Она блистала, звенела и щелкала капелью. Он шел, поглядывая по сторонам, выбирая, с кем бы поговорить, пошутить.

Вот молодая мама поссорилась с сыном, и они разошлись в разные стороны. Чесноков включился в эту игру и взял ребенка за руку. Тот не возразил, и они пошли вместе, пока мать не догнала их и, смеясь, не увела мальчика с собой.

Он остановился у киоска, купил открытку и, заслонив ее от капели, стал писать.

«…Если у тебя появится какая-нибудь возможность — приезжай. Здесь сейчас…».

По покатой площади он спустился к реке. Она текла ровно и сильно, неся на себе остатки льда. А у длинной каменной стены уже стояли лицом к солнцу мужчины в трусах и девушки в купальниках.

Чесноков улегся на днище опрокинутой плоскодонки, положив под голову портфель. Дятел, размахивая головой, бил клювом в черный ствол дерева. И еще один дятел не в так долбил дерево. Они были похожи на деревянную игрушку, где два человечка колотят молотками. Над ними по небу передвигались облака.

Чесноков перевернулся на живот и стал смотреть на другой берег. Он был странен и ничем не похож на этот. Туманные поля, неясные холмы, иноземный город. Рядом села девушка в платке. Ее друзья поодаль раздевались, чтобы позагорать у стены. Заметив, что Чесноков смотрит на нее, девушка улыбнулась и развязала платок. Ей было хорошо. И Чесноков улыбнулся. Ему тоже было хорошо.

— Сергей Петрович!

Его окликнула Ласточкина, которая в платье стояла у стены и загорала. Она смеялась и грозила Чеснокову пальцем.

— Главное — это не зависеть от мнений, — сказал Чесноков девушке, сидевшей на лодке. — Если ты стал зависеть от мнений каких-то людей, беги от них куда глаза глядят.

— Это вы мне? — удивилась девушка.

— Я говорю вообще. Но если это вам пригодится, пожалуйста. Вообще, когда ты ни от кого и ни от чего не зависишь, освобождаются гигантские резервы времени просто для радости и счастья жизни.

Он встал и пошел вдоль берега к дому. Сплетаясь, синели лыжни. Со снежных высоток скатывались лыжники, многие были раздеты до пояса, у некоторых на груди висели транзисторы — то громче, то тише, то тут, то там звучала музыка.

Чесноков достал из портфеля газету, прочитал телевизионную программу и пошел быстрей.

Я не согласен с теми, кто клянет телевизор. Как иначе мы увидели бы спортивные соревнования, крупных артистов, писателей, ученых, передачи из Москвы и Ленинграда. Чесноков любил телевизор. Он поставил его так, чтобы можно было смотреть лежа на диване. Под рукой у него всегда была книжка, чтобы почитать, конфеты, чтобы пососать, и соседские дети, чтобы было с кем обсудить передачу.

Но вот он взглянул на часы и поднялся.

— Дети, когда будете уходить, не забудьте выключить,— сказал он.

— А это кто? — напоследок спросил мальчик.

— Это крупнейший в Советском Союзе студент, — ответил Чесноков и ушел.

В те времена мы с ним виделись редко.

Его тогда тянуло к людям случайным, к таким знакомствам, которые не накладывали на него обязательства и никак не посягали на его независимость. Дружба всегда к чему-то обязывает.

Почему в этот вечер он пришел ко мне?.. Вероятно, потому, что, утвердившись в новых убеждениях, он захотел утвердить их и в глазах своих прежних друзей.

Маша уже спала — с тех пор как уехал Костя, кончились песни, исчезли приятели, она ложилась рано, и я боялся, что мы ее разбудим.

— Давненько мы не виделись, — весело сказал он. — Как жизнь?

— Ничего. Как вы?

— Я неплохо. И даже более того: хотите видеть счастливого человека? Вот он. Я решил написать краткое руководство о том, как это делается.

— Тише, — попросил я, — Маша спит.

— Во-первых, я перестал суетиться. Раньше любая неприятность приобретала для меня огромные размеры. Теперь у меня вообще нет. неприятностей.

— Завидую.

— Хотите, я вас научу?

— Буду рад. Только потише.

— Хорошо. Вот один из частных способов: посмотрите на улицу.

— Смотрю.

— И представьте себе, что это другой город. И живут в нем другие люди, которые вас еще даже не знают. И сразу все переменится. И все неприятности остались в прежнем городе, они забыты, их нет!

— Если вам действительно хорошо, то я за вас рад.

— Мне действительно хорошо!

Машу мы все-таки разбудили.

Она вышла непричесанная, заспанная, взглянула на Чеснокова хмуро и хотела уйти, но он сказал:

— Маша! Вы все время смотрите на меня так, словно решаете вопрос, что бы вам предпринять — зажарить меня целиком или нарезать и положить в салат.

Маша пожала плечами в знак того, что не понимает даже, о чем речь.

— Ладно, не будем выяснять отношения. Как поживают наши песенки? Сочинили что-нибудь новое?

— Нет!

— Что так! Население требует песен!

— Песен нет и не будет, — сказала Маша и хотела уйти, но Чесноков ее задержал.

— Так нельзя, Маша. Я должен с вами поговорить.

Я знал, что разговор этот добром не кончится.

— Не стоит, Сергей Петрович, пусть идет, у нее плохое настроение.

— Это по моей специальности, — обрадовался Чесноков.— Это я беру на себя!

— Вы хотите со мной поговорить? — спросила Маша. — Пожалуйста. Веселый человек, я хочу напомнить вам один случай из вашей практики. Помните, как вы не стали удалять мне зуб, а решили гнать зайца дальше?

— Был такой случай, — сказал Чесноков. — Там была одна сложность, комиссия.

— Ах, комиссия? Тогда все в порядке. Где она помещается?

— Она нигде не помещается, это была временная комиссия.

— Куда же мне адресовать заявление?

— Какое заявление! — рассмеялся Чесноков.

— Мне надо подать заявление, что в связи со всеми этими обстоятельствами оказались разбитыми две судьбы. Вот так получилось — две человеческие жизни…

— Не понимаю, — встряхнув головой, оказал Чесноков.

— И все, подумать, из-за одной временной комиссии, была бы хоть постоянная!..

— Маша, успокойся, — сказал я.

Я видел, что она уже не владеет собой. Тут разозлился и Чесноков.

— В чем, собственно, дело? Товарищи! Я не могу нести ответственности за все зубы человечества!..

— Ну, ладно, я спать хочу, — скучно сказала Маша.— Нельзя ли тут как-нибудь потише?

— Подождите, вы меня обвиняете черт знаем в чем. Я должен объясниться…

Но Маша так на него посмотрела, что я сказал:

— Потом, потом, Сергей Петрович. Мы об этом поговорим отдельно.

Чесноков, не прощаясь, вышел. В окно было видно, как он шел по улице, потом взялся вдруг за голову и сел на край тротуара. Я испугался и выбежал, но, увидев меня, он вскочил и быстро зашагал дальше.

На крыльце у его двери сидела неясная в темноте фигура. Он приблизился — это была Женя.

Случалось вам встретиться с любимым человеком в те минуты, когда вам тяжело, когда вам не везет? Помните восхищение, которое вы испытывали перед этим человеком,— так недосягаемо безупречен и чист он по сравнению с вами? Вы помните страх его потерять, потому что в эти минуты вы не уверены в себе, в том, что вас можно любить? И благодарность за то, что он относится к вам по-прежнему, и надежду на то, что он все поймет и исправит?..

— Я не предупредила,— поднявшись, быстро заговорила Женя.— Но, знаешь, как раз дали стипендию, и я решила съездить.

Чесноков неуверенно шагнул к ней, и она пошла ему навстречу. Они обнялись и так, почти неразличимые в темноте, стояли долго. Он обнимал Женю, глядя поверх ее плеча в темноту. Когда она попробовала оторваться, чтобы передохнуть, или поговорить, или зайти в дом, Чесноков только крепче ее стиснул — он не хотел, чтобы Женя на него смотрела.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Да.

— Тебе не хочется говорить?

— Да.

— Тебя кто-нибудь обидел?

— Нет.

— Ты кого-нибудь обидел?

— Да.

Они стояли не разъединяясь. Чесноков сказал:

— Я погибаю. Я погибаю.

Женя вздохнула.

— Что мы здесь стоим, — сказала она. — Пошли домой.

Они закрыли за собой дверь, и весенняя ночь вернулась к своим заботам. У всего снега, который лежал на ветвях деревьев, ночью, хватило сил лишь на одну каплю. Она набиралась долго и на что-то со звоном падала, отмечая замедленное течение ночи.

Когда поднялось солнце, к ней присоединились другие капли. Они засверкали и зазвенели, торопясь и словно извиняясь, что поздно принялись за работу, но та, ночная, все отмеряла свои гигантские секунды, не подчиняясь общей суматохе.

Кто-то прошел по улице, напевая: «Пусть всегда будет солнце!..»

Где-то засмеялись сразу трое.

В доме открылась форточка.

Это Женя открыла. Кое-как просунула в нее голову, хотела посмотреть, что творится на белом свете, но от солнца не могла открыть глаза, чихнула и исчезла.

Из дому они вышли вместе.

Чесноков завел Женю во двор училища. Он нашел окна аудитории, где ему предстояло вести занятия, и посадил ее так, чтобы видеть ее оттуда. Послышался звонок, и он добежал в здание.

Он вошел в аудиторию. Студенты встали и сели.

— Где журнал? — спросил он и сам себе ответил: — Нет журнала, забыл. Ну, ничего.

Он подошел к окну и посмотрел вниз. Вернулся, сел за стол и опять посмотрел в окно.

Девушки, сидевшие у окон, тоже посмотрели во двор, но ничего примечательного там не обнаружили.

— Так, надо начинать,— сказал Чесноков, но не начал. Он обхватил ладонями лоб, задумался.

Решив, что он забыл, на чем остановился прошлый раз, кто-то подсказал:

— Мы остановились на фразе: «Радикальное хирургическое

вмешательство в этих случаях применяется только при…»

— Прошу вас, перечислите мне виды зубной боли.

— Боли при пульпите, невралгические боли, — поднялась студентка.

— Адская боль бывает при пульпите,— сказал Чесноков.— Она возникает на несколько минут и повторяется каждые два-три часа. Усиливается ночью, при горизонтальном положении. Спасибо, садитесь. Какие еще есть виды зубной боли?

— Боль постоянная, ноющая.

— Пульсирующая боль.

— Зубная боль, — сказал Чесноков, — это мучения физические и нравственные одновременно. Когда у человека болит зуб, ему кажется, что там происходит что-то таинственное и страшное. Если ты кому-нибудь пожалуешься, что у тебя болит зуб,

то наверняка окажется, что у твоего собеседника в свое время зуб болел сильнее.

Так много видим мы забот,

Когда нас лихорадка бьет,

Когда подагра нас грызет

И резь в желудке.

А эта боль — предмет острот

И праздной шутки.

Это как бы комическое стихотворение. Но у римлян положено было писать стихами научные трактаты. Они понимали, что наука и искусство неразделимы!..

Женя сидела с поднятым воротником, засунув руки в рукава пальто и обратив лицо к окну. Перед скамьей натекла талая вода. Упершись каблуками, она приподняла носки туфель и постукивала ими.

В окне время от времени появлялся Чесноков. Он что-то говорил, воздевая руки, что-то протыкал и выдергивал гвозди из доски.

Прозвенел звонок, и он почти сразу же выбежал во двор.

— Тебе не скучно? — спросил он.

— Что ты!

— Тогда тебе надо пересесть.

Он усадил Женю на другую скамью и побежал к забору. Студенты азартно выдергивали из него гвозди. Забор трещал и шатался…

Один за другим преподаватели брали свои журналы, отправлялись на занятия. У двери, вежливо пропуская их, теснилась комиссия — три человека, из тех, кто уже приходили к Чеснокову, и Ласточкина. Чесноков нервничал, возился с портфелем, укладывая туда и вынимая обратно твердые куски пластилина. Он не спешил, он надеялся, что комиссия пойдет к кому-нибудь другому.

Мы бываем уверены в себе, независимы, и держимся достойно более всего в то время, когда ни к чему особенно не стремимся душой. Но едва мы предприняли труд, который стал нам важен и дорог, — как мы становимся беспокойны, ожесточенны, как мы начинаем зависеть от всякого, кто может нам помешать!

— Что это у вас, Сергей Петрович? — опросила Ласточкина.

— Пластилин.

— Пластилин? А зачем? — удивилась Ласточкина.

— Лепить,— сказал Чесноков, и она засмеялась.

Все преподаватели, кроме Чеснокова, ушли из учительской. Главный член комиссии спросил его:

— А у вас что, нет занятий?

— У меня сейчас неинтересно, — сказал Чесноков.— Просто практическое занятие.

— Практика? — оживилась Ласточкина. — Напротив, это очень интересно!

— А почему вы пришли именно ко мне?— спросил Чесноков.— Объясните, в чем дело. У нас вообще нет условий, я давно хотел об этом поговорить. Нужна постоянная договоренность с поликлиникой, а то у нас нет больных. Оказалось, что одной студентке надо удалить зуб, будем практиковать на ней, но это же не выход!..

Ласточкина посмотрела на часы:

— Не будем тянуть, уже десять минут как начались занятия.

Чесноков пошел. Комиссия двинулась за ним.

Кресло в учебном кабинете было одно. В нем сидела девушка в белом халате, и шапочке. В лицо ей ярко светила лампа. Она сидела, открыв рот, и другие студенты, тоже в халатах, по очереди подходили к ней, наклонялись и внимательно осматривали ее зуб.

Чесноков в сопровождении комиссии вошел в кабинет. Студенты поздоровались и раздвинулись, освобождая место.

— Случай всем ясный, — сказал Чесноков, осмотрев студентку. — Резекция нижнего моляра. Удаление сравнительно с остальными зубами часто представляет наибольшие затруднения. Где находится врач при удалении правых моляров? Завальнюк.

— Врач находится справа, несколько позади больного, лицом вперед, — оказала студентка.

— Приступайте, Завальнюк, — сказал Чесноков.

Завальнюк взяла со столика инструмент и стала позади больной лицом вперед.

— Ой, — на всякий случай сказала она и приступила.

Студенты сосредоточилась.

— Трудный зуб, — сказала Завальнюк.

Больная деликатно застонала.

Завальнюк посмотрела на Чеснокова.

— Что-то не идет.

— Что значит — не идет? Наложите щипцы.

— Наложила.

— Продвигайте.

— Продвинула.

— Смыкайте.

Девушка опять застонала.

— Ну вот, — сказала Завальнюк, глядя на Чеснокова.

Больная тронула его за локоть, прося о помощи. Ласточкина что-то шепнула на ухо главному.

— С ума сойти, с ума сойти, — повторяла она, вертя пальцами папиросу и не замечая, что говорит вслух.

— Завальнюк, сосредоточьтесь! — сказал Чесноков.

— Не кричите, — сказала Завальнюк. Она снова наложила щипцы, но от волнения у нее не ладилось.

Девушка в кресле застонала.

— Помогите вы ей, — сказал главный. — Нельзя же так.

— Она должна сама, — сказал Чесноков.

Ласточкина не выдержала и с досадой сказала:

— Сергей Петрович, как-нибудь прекратите это, вы же врач!

— Я не могу, — сказал Чесноков. — Вы же знаете, что я давно уже не практикую.

— Боитесь за свою репутацию? — спросил председатель комиссии.

— Я не боюсь за свою репутацию, я правда не могу.

— Нельзя сводить счеты с медициной, — сказал Котиков.— Нельзя обижаться на науку!

— Я не свожу счетов,— сказал Чесноков. — Я не могу! Яне могу!

— Как же вы тогда учите студентов? — опросила Ласточкина. Если вы сами не умеете, чему вы учите студентов?

— Я плохо учу, — сказал Чесноков. Сдергивая на ходу халат, он быстро пошел прочь из операционной.

Студенты, теснясь, пропускали его. Они смотрели растерянно, не понимая его и жалея.

Он выбрался в коридор, однако там тоже толпились студенты и так же растерянно, не понимая, смотрели. Наклонив голову и ни на кого не глядя, Чесноков скрылся в преподавательской.

Здесь никого не было. Он надел пальто и остановился в задумчивости. Затем он схватил со своего стола клещи и как одержимый стал выдергивать ими гвозди. Раз! — из стола. Два! — из сцены. Три! — из доски расписания. И, отшвырнув клещи, бросился обратно.

Ласточкина уже наклонилась над студенткой, готовясь удалить зуб, когда у кресла вырос Чесноков.

— Дайте сюда, — сказал он.

Он не знал, что из этого получится, и пока еще не думал об этом. Забытое давно состояние овладело им вдруг. Он был почти ею: это он сидел с открытым ртом и устал так сидеть, это он боялся щипцов и новой боли и того, что, может быть, никому никогда не удастся вытащить этот злосчастный зуб!..

— Ей надо новокаин вколоть,— посоветовала Завальнюк,— а то уже все прошло.

— Вы думаете?

Чесноков сосредоточился, и лицо его стало спокойным.

Рыжая студентка выскочила из кабинета в коридор. Она подсела телефону и набрала номер.

— Это кинотеатр? Это Витя? Витя, сбегай к бабушке, пускай скорей идет к нам в медучилище, тут Чесноков удаляет зубы!..

Однако бабушка пришла поздно. В коридоре медучилища по два-три человека на стуле уже сидела очередь. Перед ожидающими стояла девушка, у которой Чесноков удалил зуб, и давала интервью.

— Ничего-ничего?.. — спрашивали ее.

— Абсолютно.

— А сейчас?

— И сейчас ничего. Нет, какое счастье, когда ничего не болит!

В кабинет входил следующий пациент.

— Товарищи! Все вышли из кабинета! Все вышли! — требовал руководитель комиссии.

Но так как сам он выходить не стал, все только сделали символическое движение в сторону двери, но тоже остались в кабинете.

Чесноков направил на больного свет, осмотрел его и сказал, обращаясь к студентам:

— Итак, поднимаем кресло настолько, чтобы удаляемый зуб находился на уровне плечевого сустава врача.

Он поднял кресло и взял со стола щипцы.

— Вот как надо располагать пальцы. Тогда одной рукой легко сдвигать и раздвигать щипцы.

Вот тут в этот момент, как теперь подтверждают многие, студентка Карпова, и сказала:

— Сергей Петрович, можно мне?

По-видимому, ей очень этого хотелось, иначе она ни за что бы не посмела. Она была скромная девушка и никогда не лезла вперед.

Члены комиссии удивились, а подруги зароптали. Но она, мучаясь и проклиная себя, еще горячей взмолилась.

— Сергей Петрович, разрешите мне! Один раз — и все. Прошу вас!

— Пожалуйста, — сказал Чесноков и отдал ей инструмент.

— Доктор, — забеспокоился больной. — А вы?

— А я здесь, я не ухожу.

Карпова сосредоточилась и на минуту стала равнодушна ко всему, кроме сидевшего перед ней человека. Лицо ее было спокойно, и только глаза возбуждены и даже веселы. Она наклонила голову, сделала почти незаметное движение рукой и, тихо ликуя, сказала:

— Все.

— А зуб? — спросил больной не сразу.

— Вот он!..

Кто-то догадался сфотографировать эту сцену. По счастливой случайности эта фотография у меня сохранилась. На ней хорошо видна Карпова, которая в этот момент кричала: «Вот он!», и Ласточкина, которая смотрела на Карпову, насильственно улыбаясь, и Чесноков, который тоже смотрел на Карпову, гордясь, удивляясь и предчувствуя все, что, быть может, ей придется испытать в жизни.