О Володине.
Первые воспоминания. Книга вторая

Когда я училась в четвертом классе, я очень не любила московскую школьницу Лену Проклову, которую взяли сниматься в кино «Звонят, откройте дверь!». В четвертом классе я очень хотела быть актрисой, девочка Лена Проклова мне определенно не нравилась, и я была уверена, что история о поиске первых пионеров — это моя несыгранная роль… Я совершенно не могла предположить, что через сорок лет после фильма Володин подарит мне сюжет «Звонят, откройте дверь!» и даст сыграть «Лену Проклову», фотография которой в зимнем пальтишке и платке всегда висела над пианино в его комнате.

Собирая вторую книжку «О Володине» (первая вышла в феврале 2004 года, и эту, вторую нужно воспринимать именно как продолжение той!), несколько месяцев я стучалась в двери, набирала телефонные номера в поисках «первых пионеров» и выслушивала монологи, на основе которых можно было бы написать повесть…

— Ваша первая книжка ужасна, все вспоминают о себе, а не о Володине. Мне есть что вспомнить, но вы опоздали, я должна была быть в числе первых…

— А вы звонили Светлане Андреевне? Они же еще с начала 50-х…

Светлана Андреевна? Это…

Да-да, я читала первую книжку. Конечно, приезжай!

— Вчера в Доме кино встретил… Ему есть что рассказать, зайди, запиши!

— Марина, привет! Пишу коротко. Итак: есть два человека.

1. Туркус Алексей Михайлович. Просил с ним связаться. Как был связан с Володиным, не знаю. 2. Брауде Анатолий Абрамович, с Володиным учился в школе. У меня имеется магнитофонная запись, фрагменты автобиографической повести. Натура уходящая, так что — сама понимаешь…

— Нет-нет, Татьяна Васильевна еще раз просила передать, что не может найти времени написать.

А поговорить? Я уже тут, в Москве…

Татьяна Васильевна пишет, а не говорит.

Но это же Володин…

— И что? Ей и о Товстоногове уже пять месяцев некогда. Она занята, у нее все расписано по часам.

Я не имею к нему никакого отношения.

Но вы же оформляли его первую книгу…

Да? Ну, может быть…

— Вы прочли мои воспоминания? Двадцать страниц нашего телефонного диалога, когда он рассказал мне буквально всю свою жизнь…

— Прочла. Но ведь вы просто переписали «Записки нетрезвого человека», только эпизоды расставлены хронологически…

— Извините…

— Да-да, конечно напишу! Непременно! Уж о нем — непременно! (А дальше целый год — автоответчик, читающий стихи о любви…)

— Я очень хотела написать, но все-таки решила, что не имею права. У них были отношения с Зиновием Ефимовичем, а не со мной. А вот позвоните Ляле!

Спасибо вам, Татьяна Александровна Гердт, спасибо, Валентин Иосифович Гафт («Мне нечего рассказать, хотя я очень любил его. Но не играл, не дружил… Не знаю, почему он назвал меня среди друзей. Мне бы очень этого хотелось, но так не было…»), спасибо, Марина Азизян («Я пишу, но ничего не получается… нет… нельзя, стыдно»), спасибо, «наводчики», Алла Александровна Михайлова, Витя Шендерович, Вадик Жук. Спасибо Резо Габриадзе, много раз нарисовавшему Володина черной тушью.

Спасибо многим, кому я звонила, найдя упоминание у самого Володина. Спасибо и тем, кто не открыл дверь: это тоже — жизнь, володинская жизнь (было бы странной «лакировкой действительности» поголовное ликующее согласие). Из отказов и амбиций я тоже узнавала многое об Александре Моисеевиче, еще больше — из искреннего желания вспомнить. Никого не хотелось тянуть за рукав, а иногда просто казалось, что Володин умоляюще машет руками: «Не надо! Не звони больше!»

Случались совпадения: к Елене Константиновне Львовской я попала 17 декабря. В день смерти А. М. Об этом вспомнила, надо сказать, не я — она. Поставила принесенные цветы к портрету Володина, и мы попили чаю на кухне, где столько раз си дел он.

Так получилось, что первая книжка два года назад собралась быстро (тираж разошелся, я слышала много хорошего, потому что, понятное дело, никто не позвонит специально, чтобы сказать: «А книжка-то плохая!»). Вторая складывалась труднее. Многие вообще считали, что собирать ее не надо (Сергей Юрьевич Юрский так и говорил: «Марина, все второе бывает хуже, не надо второй, пусть будет одна хорошая»). Может быть, так оно и есть — не надо, но в первую книгу не успели многие: болела Зинаида Максимовна Шарко, лечился Петр Ефимович Тодоровский, не успевала Лилия Михайловна Толмачева… Собственно, не успевали все те, кто собран под этой обложкой! И я сочла своим долгом «догнать» важных для А. М. людей. По дороге возникли и другие.

Здесь ведь не амбиции и не эстетические задачи, а что-то другое. Так было надо. Повторы? Повторы. И не повторы тоже. В этой книге время как будто развернулось в обратную сторону — в направлении володинской молодости. В нынешних воспоминаниях уже меньше близкого горя, ощущения утраты (естественно…), но больше времени, контекста, имен, компаний — тех, в которых жил Володин. Здесь больше тех, кто был рядом с ним, больше не только людей, но и вещей, «натуры». Два года назад я писала, что во втором сборнике мы «переклеим обои». Переклеили. Это другая книжка. А когда «переклеивали», «под обоями» захотелось обнаружить реальные пожелтевшие газеты с «исторической критикой» володинского творчества…

Конечно, хорошо, когда все воспоминания стянуты одной обложкой, но что же делать, если они собирались три года… Спасибо всем, кто рассказал, написал, вспомнил!

Старые квартиры, старые люди, с которыми когда-то проходила неведомая теперь (и мне неведомая) жизнь… Вот бы удивился («обалдел» — как он говорил) Александр Моисеевич, узнав, с кем я нынче общаюсь, в какие двери звоню… Хронотоп завязался каким-то бантом… Иногда случались разговоры, но из них не возникал текст, иногда тексты приходили сами собой — и возникало общение.

Слушая, читая, я узнавала что-то новое, а потом все как-то сходилось. Спасибо Алле Левитан, которая принесла мне толстые папки машинописи — подготовительных листочков к давнему володинскому сборнику стихов. Они похожи на тот его «самиздат», о котором пишет Е. К. Львовская: вырезанные из бумаги странички с ранними вариантами стихов, из них он сшивал сборнички… Многое в этих папках сурово перечеркнуто: «Не печатать». И перечеркнуто правильно. В первой книжке я писала о том, что сам А. М. просил при перепечатках иметь в виду только его последний сборник «Неуравновешенный век»: он отобрал то, за что в конце жизни хотел отвечать. Но в ранних вариантах есть окончания того, что он позже сократил, и в контексте воспоминаний они кажутся мне важными. Прочитав воспоминания А. А. Брауде, я наткнулась на ранний вариант стихотворения «Стеснительные ночлеги, как рано они начались…», и он стал дополнением к воспоминаниям:

У родственников в прихожей,
лишь гости, надравшись, уйдут, —
свернуться, чтоб было похоже,
как будто и нет меня тут.
Потом я выкапывал честно,
лопаткой о камень звеня,
окопы, чтоб взять и исчезнуть,
как будто и нету меня.
Я временно благополучен,
на собственной сплю я тахте.
Живу я куда как лучше,
и где вы, ночлеги те!
Но боже, не дай мне зазнаться,
и если последний ночлег —
к земле молчаливо прижаться
и скромно исчезнуть навек.

А. А. Брауде коротко пишет об отце Александра Моисеевича, о котором тот говорил редко. Но вот, будто тоже в дополнение к мемуарам, вынырнули старые стихи:

Отца, признаться, плохо помню,
чужой была его семья.
Он жалок был и неспокоен.
Но замечаю — что такое?
Так нынче неспокоен я.
Его супруга — секретарша
из высших министерских сфер.
Отец в сравненье с нею сер,
не говоря о том, что старше.
Бесправный, тусклый и уставший,
глядящий по-собачьи вверх
на лик жены своей монаршей.
А мне три года. Я в дому,
опять чужом. Я пятый лишний.
Бесправный, как отец. Неслышный,
как он. Я родственничек пришлый.
Мне трудно тут, как там ему…
И армия. Я рядовой.
Раб изощренной дисциплины.
Я мятый, крученый, я глина.
Отец, наверно, был такой.
Но вновь — живу.
И стал свободным
и сумасшедшим городским,
и два сезона даже модным.
Отец мой не бывал таким.
Но если кто-то — хитрый, черный
и у него вампира дар,
влачит меня на свой базар —
покорным становлюсь, как встарь,
как мой отец засуеченный,
не псарь не царь не секретарь.

Из вороха бумаг в последний момент появлялось вдруг то, что должно было появиться. Поскольку, в отличие от первой, в большей степени «театральной», эта книга получилась «киношной», то нечаянно вынырнуло коротенькое стихотворение «Кинорежиссеры», начинающееся на определенной, очень нервной ноте:

Энергетический вампир
свершает пир.
Гнездо в кино добротно свил:
снимает фильм.
Высасывает кровь мою
Послед-
нюю!

Я так и слышу это володинское «послед-нююю!» — как «больше не могу!!!». И — движение рукой поперек горла…

Сегодня, когда на фоне всеобщего обнищания (ладно бы духовного — материального, ладно бы материального — душевного) нас снова призывают к всенародной сплоченности «единороссов», а Союз кинематографистов на официальных сайтах в мягкой форме советует транслировать через отечественный кинематограф жизнеутверждающие настроения, хочется снова повторять, буквально механически:

Никогда не толпился в толпе.
Там — толпа, тут — я сам по себе.
В одиночестве поседев,
по отдельной иду тропе.
Боковая моя тропа,
индивидуализма топь.
Где толпа моя?..
А толпа
заблудилась средь прочих толп.
Он как будто пророчил:
Здесь перестроек механизмы,
приоритеты плюрализма,
и что-то брезжит впереди.
Но долгосрочные прогнозы
нам обещают только грозы
и в лучшем случае дожди.
<…>
Хоть вера наша и ветшает —
прогноз не врет. Не обещает
тепла. Спасибо и на том…
Но вдруг, подросши, наши дети
сметут сырые бревна эти?
Прогноз пророчит и погром.

Прошлую книгу сопровождали в основном лирические стихи. Сегодня, в меняющемся времени, когда снова закручиваются гайки, а имперский дух, во все времена ненавистный Володину, охватывает все большие отечественные пространства, когда радио передает об убийствах «нерусских», а психоз социального отчаяния как будто разрешает «русским» врываться с ножом в синагоги и убивать (ножом!), и очередной «еврейский вопрос» грозит стать ответом на панику социального отчаяния, — в этой ситуации глаз сам натыкается на стихи, которые когда-то назывались «гражданской лирикой». Тут — никаких комплексов, тут — не «тихий голос Володина», а редкая, зоркая смелость. Вот стихотворение «В Таллине», 50-й год:

Порабощенная страна.
Я не сановный, не чиновный,
но перед ней уже виновный,
хоть это не моя вина.
Наносят мелкие обиды.
Что делать, им стократ больней.
Терплю, не подавая вида,
за грех империи моей.
Или вот — 19 апреля 1982 года:
Над грустною землею Грузии,
над молчаливыми вершинами
столетья сумрачные, грузные
Союз довлеет нерушимый.
Молчат твои селенья горные
и города твои долинные,
таят сопротивленье гордое,
хмельное, непреодолимое.
Мужчины — воины в загуле
и по сопротивленью братья.
Их не сломили, не согнули
России дружеской объятья.
И смуглые твои красавицы
из поколенья в поколение —
политика их не касается —
участвуют в сопротивлении.
На каждом доме с галереями
распяты на веревках платьица.
От игр воинственных дурея,
и дети здесь сопротивляются.
Полотна Пиросмани. Чинные
крестьяне, кони и олени,
застолья длинные, кувшины винные
участвуют в сопротивлении.
Храм из туманного песчаника,
немеркнущее семисвечие.
Сопротивление печальное,
сопротивление извечное.
И ты же вырастила гения
безверья, палача, раба.
Руси властительной отмщение.
Но кровью странное крещение,
твой сын, он начинал с тебя.

Это стихотворение Володин как будто послал сегодня Резо Габриадзе, который недавно привез в Петербург… пять килограммов бронзы. То есть он отлил в бронзе Александра Моисеевича, подарив скульптуру Володинскому фестивалю. Это не портрет, это «образ».

Да, с момента выхода первой книги «О Володине» мы провели два Всероссийских театральных фестиваля «Пять вечеров» имени Александра Володина (директор его — Виктор Рыжаков, арт-директор — я). Спектакли, программа студенческих спектаклей по Володину, конкурс современных пьес, читки, но главное — атмосфера. Очень стараемся, чтобы не было неловко перед Володиным, чтобы не было стыдно, не было пошло. Гадаем на книжке его стихов, задавая вопросы. Он отвечает.

В фойе театра всегда ставим фотографии: арка во двор его дома и дверь в квартиру № 28 по Большой Пушкарской, 44 «в натуральную величину». За эту ручку он брался, сюда звонили — и он открывал. Слава Богу, успели сфотографировать эту дверь, теперь там другая, «евростандартная». И оконные рамы другие, тоже «европейские». Внутри — «другая квартира»… Кто звонит в нее — не знаю.

Напротив володинской двери — фестивальный «буфет» буфетчицы Клавы в крахмальной наколке (память о володинской «Рюмочной», о привокзальных буфетах 1950-х, о той жизни, где бутерброд с килькой стоил 10 коп., а конфета — 5 коп.). Наша «Клава» продает томатный сок, бутерброды и водку по советским ценам. Товар быстро заканчивается, поскольку буфет существует все таки в «эпоху дефицита».

На фестивале есть и «воспоминательная», мемуарная, часть, после спектаклей собираются те, кто помнят, кто играл, знал, ставил. 10 февраля мы всегда празднуем день рождения А. М. На рюмках написано: «Не могу напиться с неприятными людьми. Володин». Эта строчка руководила мною при сборе первой книжки, она же — при сборе второй.

Театральные события по пьесам Володина всегда были нечасты, редки и сейчас. Но они есть, и важно, что у фестиваля много друзей, в том числе молодых, открывающих для себя мир незыблемых этических и эстетических координат с условным названием «володинское».

Недавно один близкий друг, посмотревший спектакль молодого режиссера, сказал мне с сожалением: «Знаешь, я думал, что он с молодым драйвом перевернет пьесу, а он остался в пределах володинских ценностей. Скучно». А я подумала, что, даже в отличие от Чехова, пьесы Володина невозможно перевернуть, перетрактовать. Нельзя сыграть «Пять вечеров» о нелюбви, а «Дульсинею Тобосскую» — о подлом Санчо… У Володина все прочно стоит на своих местах: справедливость — это справедливость, ее не перепутаешь с подлостью. Предательство, малодушие, любовь — все выписано «мягко, но твердо». И не шатается.

Вот и прекрасно!

Когда земля беременна враньем,
когда я вру, ты врешь, он врет, мы врем,
вранью не правда противостоит,
а та же ложь, переменивши вид.

1970-е годы. А хочется кричать эти строчки сейчас.

Володин гораздо последовательнее, чем его любимый Пастернак, исполнил завет — «не надо заводить архивов…» (нет канонических вариантов пьес, как и кто будет издавать-переиздавать его пьесы и сценарии, неясно…), и кажется — уже ничего не удерживает его в нашем пространстве. С каждым годом он уходит от нас все дальше, удаляется… Когда раньше я тыкала пальцем в его книжку, спрашивая о чем-то, он всегда отвечал определенно (закончив Первый фестиваль, наутро я спросила «его»: «А. М.! Ну как, стыдно? Все не так?» — и выпала строчка: «Стеснительные, не стесняйтесь, как я, дурак, стесняюсь всех»). Теперь палец все больше попадает на белые поля… Заканчивая эту книжку, я опять наугад открыла стихи — за поддержкой. «В прошлое уходят города…» — ответил Володин. Не сразу.

Он все меньше мерещится мне на улице, в театре… В пространстве Ленинграда-Петербурга. Хотя вот недавно вхожу в метро, вижу — Володин! А это слились нос одного пассажира и седина другого…

Страшно даже произнести, сколько лет связывает меня с Сашей — сорок. С 1958 года. Считай, что жизнь прожита рядом с ним…

В моем городе жили три таких человека: Георгий Александрович Товстоногов, академик Дмитрий Сергеевич Лихачев и Александр Моисеевич Володин. То, что они жили, было залогом порядочности, прочности, уверенности в себе и в том, что, банально говоря, добро восторжествует, зло будет побеждено. Эти три человека были основой моей жизни. И очень горько, что ни того, ни другого, ни третьего сейчас нет. Но я сознательно не хоронила их, не ходила на похороны — для меня они уехали: один туда, другой сюда, и, в общем, они для меня все равно живы. И еще я Саше всегда говорила, что у меня два самых любимых, дорогих, близких драматурга, писателя и человека — Антон Павлович Чехов и Александр Моисеевич Володин. Мне близко и понятно все, что они пишут, писали, что осталось для нас. Но Саня всерьез к себе никогда не относился и говорил: «Ну, с твоим чувством юмора с тобой трудно общаться»…<…>

За прошествием лет я уже, конечно, не помню первого появления Володина в «Современнике». Мы жили тогда очень тесно, как-то скученно: не только встречались на репетициях, чтобы разойтись до следующего утра, — все время варились вместе, куда-то ходили, где-то ели за пять копеек. Ни у кого денег не было, собирали по рублю, брали в долг, ходили в ВТО или еще куда-нибудь, потому что квартир тоже ни у кого почти не было… Существовали как одно целое, нечто неразрывное… И Александр Моисеевич, Саша, когда приезжал в Москву, всегда был с нами. Виделись часто, постоянно, множество и множество раз, как-то мы даже устроили ему в честь дня рождения целый вечер в театре, но вспоминается не целое, не хроникально-бытописательский ряд, а какие-то очень особенные моменты. Володинские проявления. <…>

Милый, любимый, необыкновенный, великий Саша!

Часть времени своей жизни ты связал с нами, с «Современником», тогда мы были Студией молодых актеров при МХАТе. Это такое счастье! Счастьем было репетировать, учить роли в твоих пьесах, спорить, пробовать новое, проваливаться и побеждать, играть спектакли, на них зрители по ночам выстаивали очереди за билетами. Было много сомнений, бессонных ночей, слез, страданий, но если неудача — вместе впадали в отчаяние, а если успех — умели вместе радоваться. И все это было счастьем! Счастьем настоящей творческой жизни! Спасибо!«

Это часть письма, написанного мной не так давно, к 80-летию Володина. (Скорее всего, струсила и не отправила.) <…>

Сентябрь 1926 года. Какое точно число — не помню…

Школа № 33 Сокольнического отдела народного образования находилась во дворе № 5 по 1-й Мещанской, в том самом дворе, где мы и жили.

Первую учительницу, проучившую нас четыре года, звали Антонина Федоровна Сапожникова. Это была худощавая добрая женщина средних лет. У нее была дочка Леля, которая училась в этой же школе, но класса на два постарше. В классе было человек 25-30 мальчиков и девочек, в основном небольшого роста. Некоторых я запомнил: худой подслеповатый Юра Земцов с нашего двора, толстенький Костя Выборнов, черный как жук Илья Глобус, говоривший уже тогда глубоким басом. Ко мне подошел мальчик моего роста и очень тихим голосом сказал, что его зовут Шурик Лившиц, что родился он в Минске 10 февраля 1919 года, что мама у него умерла. Глазки у него были мышиные.

С этим Шуриком мы подружились и проучились в этой школе все 10 лет. И почти все годы сидели на одной парте.<…>

Про него говорить очень трудно, потому что все, что про него должно быть сказано, — должно быть достойно его. Хороший? Да. Умный? Да. Талантливый? Да. Ну и что? А должно быть сказано что-то, чтобы было ясно: он — Володин.

Он всегда был такой, как, скажем, в дни своего 80-летия. Ну, поседел. Ну, постарел. Но не слишком, нет, не слишком. Чуточку. В чем же суть того, что он не менялся? Наверное, это оттого, что в нем было много детства.<…>

Я могу рассказать о Саше, в сущности, на бытовом уровне, а не на творческом. На творческом — это совсем особая история, это история III Творческого объединения студии «Ленфильм», которым руководили Эрмлер и Венгеров, но Эрмлер вскорости умер, и худруком остался Владимир Венгеров (я делала с ним почти все картины), а главным редактором был Яша Рохлин, самый близкий друг Саши Володина до последней минуты жизни. Неразлучная троица: Яша Рохлин, Саша Володин и Толя Юфит.<…>

Володин был одним из самых «влиятельных» людей моей жизни в том смысле, что оказал на меня едва ли не самое большое позитивное влияние. Только сейчас, когда всех тех, кто на меня серьезно повлиял, уже нет и я один, а время гнет людей в разные стороны, — я понимаю, как ужасно могла сложиться моя жизнь, если бы в ней не было Володина, Дунского, Фрида…<…>

С Александром Володиным, этим удивительным, совершенно не похожим ни на кого человеком каких-то крайних взглядов, человеком, который в своей драматургии и прозе, в своих пьесах, в своем мироощущении, в совершенно необычных ремарках, дающих режиссеру такой простор для размышления, фантазии, — с таким Александром Володиным жизнь столкнула меня в работе над фильмом «Фокусник»<…>

Практически никто не помнит, что однажды Александр Моисеевич был кинорежиссером.

Володин пришел на Ленфильм поставить по собственному сценарию фильм «Происшествие, которого никто не заметил». Меня пригласил к себе директор студии, попросил прийти в группу, помочь Александру Моисеевичу. Я к этому времени уже хорошо знал его пьесы, любил<…>

Мне позвонил Александр Моисеевич Володин, сказал, что написал сценарий, ему кажется, что это комедия, и он думает, что нашему объединению этот сценарий может быть интересен. (Я тогда был худруком объединения комедийных и музыкальных фильмов.) И принес сценарий «Горестная жизнь плута». Я дал почитать его молодым режиссерам Юре Кушнереву и Валерию Харченко. Им сценарий понравился. Но на следующий день мне позвонил Володин, извинился и сказал, что, к сожалению, актеру, на которого он написал этот сценарий, не нравится, что я хочу доверить фильм дебютантам. Он считает, что этот фильм должен снимать зрелый режиссер. Тогда я отобрал сценарий у моих молодых протеже и дал почитать режиссеру с именем — Павлу Арсенову. Паша сказал, что сценарий хороший и он, как закончит свой фильм, будет снимать «Горестную жизнь плута». <…>

Вот жил-был советский Театр, каким мы его знали. Вообще-то замечательный был Театр, с аншлагами и стояниями по ночам за билетами, а порой, в определенные периоды, и с пустыми залами. И вдруг, в один прекрасный вечер, происходит чудо: в ЦТСА в Москве — премьера пьесы «Фабричная девчонка». Автор — Володин, который на следующий день (как ни банально это звучит) проснулся знаменитым. Это было в 1956 году. Потом уже стали говорить: театр Володина, кино Володина, поэзия Володина… А тогда его появление действительно было событием в жизни Театра. Вот здесь, на этой премьере в ЦТСА, мы и познакомились с Александром Володиным, и подружились, и всю жизнь не расставались, несмотря на то, что он жил в Ленинграде, а мы (я и мой муж Михаил Григорьевич Львовский) — в Москве. <…>

Сегодня он — в Ленинграде, а завтра мы уже разыскиваем его по всем возможным каналам в связи с предстоящей премьерой его «Монологов» и не можем найти, а он, оказывается, у Фазиля Искандера, в Москве. А еще через неделю я приезжаю к себе на родину, в Калининградскую область, и мне рассказывают, что совсем недавно видели Володина здесь, в Народном театре, — он помогал репетировать свою пьесу «Две стрелы»…

Он был странник, и, как всякий странник, он исчезал и появлялся неожиданно…<…>

В Театральной библиотеке было хорошо.

Там был кот гиннесовских размеров, который ложился на то, что ты в данный момент читал. И лежал. Сгонять его было не принято. Кот знал, что каждая находящаяся под ним книга является Красной Книгой Котов. Отводящие при этом гордые и смущенные взгляды сотрудницы библиотеки никогда его в этом не разубеждали. <…>

Александром Моисеевичем Володиным мы были знакомы, что называется, шапочно. Познакомились 15 января 1997 года в Большом драматическом театре на вечере, посвященном восьмидесятилетию Евгения Лебедева. Во время перерыва знаменитости, коих было несчесть, по одиночке, попарно, «повзводно» покидали зал. В проходе между сценой и литерным рядом остался один Володин. Стоял, никому не нужный. Его даже не тормошили собиратели автографов. <…>

Мое любимое мужское имя — Александр. Моего сына зовут Александр. И младшего брата тоже. Сама называла. Сызмальства знала, что Александр — это «муж, защитник». Видимо, потребность в защите была спрятана в закоулках сознания. Руководителем режиссерского курса, где я училась, был Александр Александрович Музиль (это уж без меня называли). И пьесу «Моя старшая сестра», в которой я сыграла свою первую роль, тоже написал Александр. Володин. <…>

Александр Моисеевич Володин.

Твои попытки жить незаметно ни к чему не привели. Ты живешь и будешь жить очень незаметно. Ты населил наши души старшей сестрой и осенним марафоном. Если интеллигенции не станет, ее будут изучать по тебе.