Мы были знакомы с Александром Володиным без малого полвека (спасибо дому Саппака и Шитовой, там встречались все, кого еще придется и не придется тут назвать). Саппак же пустил по рукам сборник его рассказов, потом (или до того, или тогда же) рукопись пьесы. По-моему, я с тех пор читала все, что он в разное время писал. Виделись, когда удавалось (он наезжал в Москву, мы в Питер реже, чем хотелось, но частенько). Разговаривали о чем придется. Не помню, чтобы на серьезные темы, и вовсе не помню, чтоб приходилось спорить. По-моему, ему было неинтересно с теми, кому надо доказывать. Менее замкнутого человека трудно было найти, притом что он не искал откровенности наедине. Он был человеком открытым в том, что и как писал. Тут раскрывался до чистого, глубокого донышка. Так что, вероятно, я была с ним знакома не ближе, чем любой его зритель. <…>

Ранним утром я стояла на перроне вокзала в Ленинграде и встречала московский поезд, который должен был привезти моих гитисовских сокурсниц — Любу Гудкову и Суфию Нигмаджанову, красавицу-башкирку. С ними вместе вышел человек, который помогал нести их дорожные сумки (потом выяснилось, что он ехал с ними в одном купе, на верхней полке плацкартного вагона).

Издали мне показалось, что я его откуда-то знаю. «Наверное, старшекурсник с режиссерского», — подумала я.

Он быстро шел прямо ко мне, поставил вещи и удивленно произнес: «Ну, вот!» Оказывается, ему тоже показалось, что он меня знает. Подошли девочки, и мы дружной компанией двинулись в вокзал: нужно было оставить сумки в камере хранения и путешественницам переодеться. Я спустилась с девочками, а седоватый мужчина остался наверху охранять вещи. Кто он, я не знала и уже поняла, что никогда его раньше не видела. Вернулись. На мне были туфли на высоких каблуках, и они звонко цокали по каменным плитам. «А ваши каблучки я еще оттуда услышал...» — произнес незнакомец мягким голосом и сделал неопределенный жест рукой. <…>

Я хотел бы назвать проблему, серьезную проблему сегодняшнего дня, именем «Александр Володин». Определение ее мы оставим на финал. А начнем с истории. Скажем, моего знакомства с Володиным. В очень давние годы я сделал пробу пера, написав вместе с моим товарищем киносценарий. Время было такое... Конец пятидесятых годов. Нам казалось, что мы горы своротить можем. Так возбужденно входило наше поколение в жизнь. С этим сценарием мы направились, и веря, и не веря в себя, не куда-нибудь, а прямо на Ленфильм. В этой затее участвовал третий товарищ, впоследствии большой киномастер, а тогда — телевизионный художник. <…>

Мое знакомство с Володиным началось с современниковских «Пяти вечеров». Случилось то, что В. называл «Незабываемым Впечатлением, которое составит кусок нашей жизни. Потому что театр — это трубить во все трубы души» («Оптимистические заметки»).

Я навсегда полюбила этот театр и поверила в Володина не как Ефремов — «слепо и непонятно» (там же), а осознанно, сразу и бесповоротно. Полюбила, как люблю Пушкина, Чехова, Самойлова. И Высоцкого, и Вампилова, и Довлатова — это позднее.

А потом я стала помощником Ефремова по литературной части (завлитом «Современника») и познакомилась с автором «Пяти вечеров». Пошли новые театральные «Впечатления»: «Старшая сестра» (пьеса была издана в 1961 году отдельно и подарена мне с надписью — «Лене от Саши с любовью») и, наконец, Большой Праздник — «Назначение», ефремовский шедевр. <…>

Вспоминается много разного, начиная с третьего курса Школы-студии МХАТ, когда стало известно, что одним из дипломных спектаклей нашего курса, на котором учились Женя Урбанский, Валя Гафт, Майя Менглет, будет «Фабричная девчонка» в постановке Олега Ефремова. И так получилось, что партнером прелестно-женственной Майи Менглет Ефремов назначил меня. На роль Феди. Ничего общего с приехавшим на побывку моряком Балтфлота я не имел, кроме разве что жизненной влюбленности в Майю Менглет...

Саша Володин появился на одном из дипломных спектаклей. Думаю, это было не слишком радующее его зрелище — скромное по возможностям и не очень отвечающее той эстетике, которую он исповедовал. Но дело не в результате, а в прививке, которую он сделал нам. <…>

Это было в 61 году прошлого века. Театр «Современник» получил свое первое «сносное» помещение (ибо оно уже тогда предназначалось для ликвидации), и это торжественное событие совпало с круглой датой Александра Володина — Саши, как его называли все в студии, обожавшие его и в него влюбленные. Состоялся теплый, очень веселый юбилейный вечер в честь этой даты. Небольшой зал «Современника» был полон лучшими людьми, если так можно выразиться, того неповторимого времени. Мне вместе с Сашей Ширвиндтом предстояло приветствовать юбиляра капустным номером.<…>

Он не понимал, откуда исходит тревога, но чувствовал ее безошибочно. Кто-то втаскивал его в большой, хорошо выстроенный обман, и он странным образом не мог сопротивляться. Во всем этом было что-то театральное. Гулкий зал городских железнодорожных касс, куда он зашел купить билет в Москву. Обворожительная блондинка, вытащившая его из очереди, объявив, что на втором этаже есть касса для ветеранов. «Почему на втором?» — подумал он, поднимаясь по лестнице. Металлический голос из будки на верхней площадке объявлял начало розыгрыша.

— Всего один рубль — рискните, — медоточиво шептала блондинка, чуть подскуливая от преданности.

— Розыгрыш, — улыбнулся он своей догадке, но почему-то его все равно понесло к будке. Как по команде, стоявшие на лестнице, образовав цепь, обратились в очередь. И он покорно встал в ее конец. Теперь он мог разглядеть их подробнее. Это были персонажи какой-то софроновской пьесы, обозначенные лишь внешне, полые внутри, в лучшем случае набитые трухой. Вот и свой брат — ветеран с орденскими колодками, и очкарик-технарь, и мать-одиночка, и тетка из провинции с нелепым обращением «мужчина». Это единственное, что от них услышал. <…>

«Пять вечеров» — какое замечательное название для пьесы! Ни многозначительности, ни крикливости, ни фальши. Наверное, оно понравилось бы Чехову. Сколько вечеров я провел с Александром Володиным? Если не считать «общих мероприятий» и случайных, сиюминутных встреч на ходу, а только те часы, когда удавалось поговорить по-настоящему, — наверное, столько же: пять, может быть, семь вечеров.

Появился он в моей жизни во второй половине 50-х, когда пригласил нескольких молодых поэтов, и меня в том числе, на спектакль «Пять вечеров» в БДТ. После монументальной драматургии сталинских времен с ее секретарями обкомов и маршалами в качестве главных героев на сцену вышли нормальные люди, живущие так же, работающие так же, любящие так же, как зритель, сидящий в зале. Сейчас даже трудно представить, как это было захватывающе интересно, ново и непривычно.<…>

Сценарий будущего «Осеннего марафона» назывался у Володина «Горестная жизнь плута». И плута, Бузыкина, устраивало это статус-кво: жена и любовница, которые молчат, а он мотается между ними, сам себя уничтожая. Плут!

Но Данелия понял, что так, как к плуту, Володин относится к самому себе и своим мотаниям, — и очень много изменил в сценарии, вплоть до текста. Правка была внушительнейшая. Он требовал, чтобы Володин каждый день сидел на съемочной площадке, Саше это не нравилось, но Гия заставлял — и он сидел, аккумулировал, поправлял. Данелия говорил: «Сценарий замечательный, но он скорее для сцены» — и выбрасывал театральные фразы. На некоторых я настоял — и был в итоге не прав. На все переделки Володин не просто шел, он шел на них с радостью, целиком и полностью доверяя Данелии. <…>

Володин сыграл огромную роль в моей жизни. Об этом и расскажу.

...Самое начало хрущевской оттепели. Я — студент биологического факультета Ростовского Университета. Сталин умер совсем недавно, он еще величайший гений всех времен и народов. И тут попадается мне маленькая книжечка рассказов Володина. Голубоватая обложка без всяких затей — как у «Нового мира». Но внутри... Помню острое чувство: совсем не то, чему нас учили в школе! Принципиальная Ася вдруг оказывается вовсе не такой хорошей, как ей положено быть. И прочее в том же духе. (Хотелось бы мне сейчас перечитать эти рассказы, но могу лишь опираться на воспоминания полувековой давности.) Изумление от «расшатывания основ», фальшь которых давно уже требовала осознания, радость от совпадения с ощущаемым интуитивно были столь велики, что я затеял ОБСУЖДЕНИЕ книжки на факультете.<…>

Весна 1973... После комнатного прогона «Дульсинеи Тобосской» в театре Ленсовета — городской худсовет в кабинете директора. Володин тихо занял место в уголке. Председатель — огромная бабища из Управления культуры — окинула придирчивым взглядом собравшихся и нацелилась на него: «А вас кто сюда приглашал?» Володин покраснел до корней волос: «Я — драматург...»
<…>

Первое, что всплывает при имени Володин, — юношеское воспоминание о «Пяти вечерах». Девочка я ленинградская, дом мой рядом с БДТ...

«Пять вечеров» — это было абсолютное изумление, потрясение, я до сих пор вижу, как Шарко вскидывала голову и смотрела «глазами вверх», чтобы не выкатывались слезы... Поразительное ощущение боли жизни и света жизни — одновременно, сразу — было настолько неожиданное, такое резкое, острое! И, конечно, песенка «Миленький ты мой...». Она неотделима от того спектакля и невозможна ни в каком другом месте.<…>

На 80-летие Александра Володина мы приезжали в Питер с поздравлением от МХАТа. Юрский подарил свою статью о Володине, напечатанную в журнале, книги дарили, друзья говорили, все было красиво, хорошо. Олег Басилашвили выступает, очень смешно, потом достает из кармана четвертинку и вручает ему как сувенир. Александр Моисеевич сидит где-то в первых рядах партера, ему передают через головы. Он встает во весь рост и из горлышка — раз! — опрокидывает в себя. Мы смотрим — возраст все-таки. Опять идут выступления, поздравления, все прекрасно. Потом переходим в ресторан отмечать. Я говорю Вадиму Жуку, который вел мероприятие: «Александр Моисеевич выпил, это ничего?» А он потом стихи читал в конце вечера, был в таком светлейшем настроении, так обо всех по-доброму говорил, рассказывал, такое удивительное было состояние. Жук говорит: «Да ты что! Мы с ним вдвоем поллитру еще до этого выпили, не закусывая». Что меня в Володине поражало. В нем такая независимость была от жизни, от возраста, от нашей системы. Он был совершенно индивидуален: вот как он есть, высшая степень искренности. Я только у него это видел. Каждый человек чем-то связан, кому-то подчинен — государству, системе, работе, начальству. Его же ничего не касалось, он был совершенно свободный. Когда говорят о свободе, свободном человеке, то это — Володин. <…>

В сентябре 2000 года Александр Моисеевич подарил мне свою книгу с надписью, начинавшейся словами «Сережа! Ты помнишь нашу первую встречу...».

В 1979 году, узнав, что Александр Моисеевич в Москве, я, будучи студентом 3 курса режиссерского факультета ГИТИСа, набрался наглости, позвонил ему и пригласил посмотреть курсовую работу по его рассказу «Женщины и дети» (в главной роли студентка 4 курса актерского факультета Н. Красильникова). Он сразу заинтересовался, нашел в своем графике час времени и приехал в Учебный театр ГИТИСа. Очень был растроган, что вспомнили его рассказ, был доволен показом. Правда, очень торопился, дал свои телефоны и уехал по делам. Через несколько месяцев Александр Моисеевич снова был в Москве, и так совпало, что мы опять играли его рассказ, теперь на вечере в ЦДА (еще на Тверской или тогда еще на улице Горького). Ему было приятно, что зрители тепло приняли нашу работу, видимо, у него был свободный вечер, он пригласил нас в ресторан.<…>

Июнь 2000 года. 6 часов утра. Омский аэропорт, летное поле. Александра Володина, спустившегося с трапа самолета, окружают девушки в развевающихся сказочных одеждах, ведут к машине, и все мы едем по рассветному Омску к театру. Завтрак на воздухе в кафе у театра. Вдали слышна песня «За дружеской беседою». На пустынной утренней улице, из-за здания театра, появляются «цыгане», они окружают стол, за которым сидит слегка ошалевший от подобного приема Володин, и продолжают петь: «... к нам приехал наш любимый Александр Моисеич дорогой...». Приехал Александр Моисеевич посмотреть спектакль «Происшествие, которого никто не заметил». И, как оказалось, эта премьера по его пьесе была последней в его жизни.<…>

Невидимые нити протянуты между людьми, даже незнакомыми друг с другом…

В 60-м году увидел спектакль БДТ «Пять вечеров» и на всю жизнь полюбил этот Театр, Товстоногова, его артистов и этого удивительного драматурга.

За шестнадцать лет до его смерти, тоже в декабрьские дни, в Вологодском ТЮЗе шли последние репетиции володинской «Ящерицы». Это был мой первый спектакль в Вологде. За спиной были шесть лет режиссерской работы и более двадцати поставленных спектаклей. Но для нового главного режиссера — дебют! А как же? Закон профессии. До премьеры оставалась неделя. Шли последние репетиции — в спектакле была занята вся труппа, работал балетмейстер из Ленинграда, во всех уголках театра кипела предпремьерная жизнь. И вот, по дикому стечению обстоятельств, с четырнадцатиметровой высоты сценических колосников упал стальной лом: выскользнул из рук рабочего — и воткнулся в доски сцены в то место, где за полминуты до этого лежал исполнитель главной роли! Все эти годы актер отмечает эту дату как второй день рождения. Это случилось 17 декабря 1985 года. День в день! Тогда еще мы не знали, что 17 декабря станет днем смерти Володина. <…>

С самого начала, с самых первых шагов на сцене у меня к нему такая любовь была! В Молодежном театре я играла Таню в володинских «Диалогах», и самый дорогой момент был, когда приходил Володин. Он говорил: «Ну что ты так много плачешь, что ты так за свою Таню переживаешь! Не плачь». В этом спектакле все актеры читали стихи — от себя, и уже тогда я поняла, что его стихи — это такое его личное, сокровенное, дорогое сердцу, что никто не может их читать так, как он. Он читал их без ударений, как будто без выражения... Однажды, когда мы играли спектакль, в зале сидел Александр Моисеевич. Мы закончили, зал зааплодировал, мы вызвали его на сцену, и кто-то из зала крикнул: «Пусть Володин сам почитает стихи!» Он читал часа полтора, одно за другим, и стояла такая тишина, что был слышен свет прожекторов — звук, который никогда не слышен на спектакле. А он читал о фронте, о любви, о женщинах... Его стихи не похожи вообще ни на чьи стихи. И всем, кто их читает и любит, кажется, что это только про него. Я пыталась их читать, и хотя они написаны от лица мужчины, мне кажется, что это так про меня! Любое! <…>

Он как-то незаметно вошел в мою, в нашу жизнь. Он и в театр пришел как-то незаметно. Сидел тихо в зале. Но — вошел и стал неотъемлемой частью Ленинграда, нашей общей жизни... И как-то незаметно, сорок лет назад, мы перешли на «ты»... Безумно жалко, что он мало пьес написал. Но и Чехов — всего четыре...<…>

Впервые я появилась у них в доме в 1985 году. Я работаю медсестрой в поликлинике. Поступил вызов — на уколы пенициллина. Участок, где жил Александр Моисеевич, был не мой участок, его обслуживала Светлана — молоденькая, очень хорошая девочка, но она собиралась уезжать в Израиль и ходила на вечерние курсы иврита. И она умолила меня сходить и сделать уколы вместо нее. Когда я увидела, что там живет Александр Моисеевич, — просто обомлела, потому что в его вещи была влюблена еще со школьной скамьи. Я жила в Оренбурге, мы очень увлекались театром, кино и поэзией, я очень любила его фильмы. И, конечно, увидев живого Володина, я осталась под большим впечатлением.<…>

Сначала, действительно, было слово. Год на дворе — семьдесят шестой, я — десятиклассник, студиец Олега Табакова. Место действия — Бауманский Дворец пионеров имени Крупской, шахматная секция, оккупированная для читки пьесы. Пьеса называется — «Две стрелы». Читает нам ее Табаков. Через час я пробит этими стрелами насквозь; целый год сердце бешено колотится при одном упоминании персонажей. Фамилия автора пьесы — Володин — мне ничего не говорит, но я хорошо представляю себе лицо человека, написавшего такое: нечто среднее между Леонардо и Софоклом. Проходит два года, мы уже студенты; место действия — подвал на улице Чаплыгина. Мы репетируем «Стрелы». Однажды в наш двор приходит старичок с носом-баклажаном.

— Саша, — говорит старичку Табаков, — проходи. Это — Володин? Я страшно разочарован. С тех пор, время от времени, он приходит и сидит на репетициях, в уголке. Иногда Табаков просит его что-то дописать и своими словами рассказывает содержимое нового куска. И Володин тут же начинает диктовать, а мы записываем. Каким-то до сих пор непостижимым для меня образом диктуемое оказывается не скелетом будущего диалога, а сразу — частью пьесы, без швов, с характерами и даже с репризами. Он — не сочинял, ей-богу. Просто герои жили в нем и разговаривали сами. Им надо было только позволить выйти наружу. Это поразительное качество володинской драматургии — прорастание пьесы из жизни и обратно в жизнь — делало ее совершено уникальной. <…>

Это был человек удивительно мягкий и настоящий. С ним совсем не обязательно быть знакомым — такое ощущение, что знаешь его давно. Он был очень ненавязчивым и скромным человеком, а это черта личности гордой и умной. Состоял в хороших отношениях со спиртным, это меня всю жизнь восхищает: мне кажется, если в этих отношениях он не дал спиртному себя победить, но сам победил его, — это свойство настоящего мужчины. Кто-то сказал, что хочется быть слабым, а приходится быть сильным. В драматургии Володина — слабые люди, но они все побеждают.<…>

Чтобы написать воспоминания о Володине, нужно бесстрашие, которого у меня нет.

Его нет не потому, что я хотела бы открыть какие-то страшные тайны, а потому, что нужно преодолеть чувство неловкости. То самое, что всегда преследовало его.

Мои отношения с Володиным прошли несколько этапов. Сначала я разделял восхищение со всем народом. Это были 60-е годы, началась новая эпоха, пришла молодая литература, и в то время имя Володина звучало громко. «Фабричная девчонка», которую я смотрел еще школьником, потом спектакли «Современника», «Назначение» с Е. Евстигнеевым. Но Володин был далеко — как классик на Олимпе. Тогда любовь была какая-то обобщенная. А конкретная возникла, когда я впервые прочел в журнале «Аврора» рассказ Володина «Стыдно быть несчастливым». Это был какой-то шок, пронзительный рассказ о поэте-неудачнике, который бродит по улицам, что-то бормочет.<…>