Сначала трясся на подножке
от контролеров поездных,
потом проник в вагон, к окошку,
потом на мягкой полке дрых,

потом утратил осторожность,
не помню сам и как — отстал.
Один стою в пыли дорожной,
уходит медленный состав.

Вагонный разговор уехал
и маленький портфель идей,
а я стою как бы для смеха,
для развлечения людей,

которые глядят из окон.
Все едут мимо поезда...
Стою в сомнении жестоком,
что они едут не туда.

Неверие с надеждой то едины,
то трезвое неверье верх берет
и блик надежды угасает, стынет,
но так уже бывало. В прошлый год,
и в прежний век, и в те тысячелетья
надежды все обманывали нас.
И вновь неверью нечем нам ответить,
и свет надежды все слабее светит,
слабее светит, как бы не погас…

Отпустите меня, отпустите
рвы, овраги, глухая вода,
ссоры, склоки, суды, мордобитья —
отпустите меня навсегда.

Акробатки на слабом канате,
речки, заводи, их берега,
на декорационном закате
нитевидные облака,
мини-шубки, и юбки, и платья,
не пускайте меня, не пускайте,
на земле подержите пока!

Стеснительные ночлеги,
как рано они начались.
Запомнилась мне навеки
неполноправная жизнь.

У родственников в прихожей —
лишь гости, набравшись, уйдут —
свернуться, чтоб было похоже,
как будто и нет меня тут.

Потом я выкапывал честно,
лопаткой о камень звеня,
окопы, чтоб взять и исчезнуть,
как будто и нету меня.

Я временно благополучен,
на собственной сплю тахте.
Живу я куда как лучше,
и где вы, ночлеги те!

Но, Боже, дай мне не зазнаться,
и если последний ночлег —
к земле молчаливо прижаться
и скромно исчезнуть навек.

Плёс

Здесь некогда я жил в гостинице,
еще счастливым был тогда.
Приехал с городом проститься,
другие минув города.

Здесь некогда, ведомый счастьем,
я на холмах набрел на чашу,
иначе как назвать не знаю, —
земная впадина средь чащи
простерлась, сдержанно блистая.

Травнистый кратер всей Земли.
Господня, думалось, криница.
Березы наискось росли,
счастливые над ней склониться.

И мнится: рощу перейти —
и чаша тихо заблистает.
А вот ищу — и не найти.
И местные о ней не знают.

И каждый мудрой головой
покачивает: мол, едва ли.
Тут все известно, а такой,
как вы искали, не видали.

Нет чаши. Нет березок. Свет
не светится на дне криницы.
Душа могла и ошибиться,
и счастья не было. И нет.

А что природа делает без нас?
Кому тогда блистает снежный наст?
Кого пугает оголтелый гром?
Кого кромешно угнетает туча?
Зачем воде качать пустой паром
и падать для чего звезде падучей?..
Ни для кого? На всякий случай?..
Вода бесплодно по березам льется,
глухой овраг слепой водой залит.
В надежде роща только обернется —
он тут как тут. Остолбенев, стоит.
Ну, пусть сидит. Пьет водку и смеется.
Но роща тут же примет должный вид:
осмысленно замельтешились сосны,
и лопухи, как никогда, серьезны,
и, космоса превозмогая косность,
к нему звезда падучая летит.

Я — в Москве. Угнетен и рассеян,
по давнишней Мещанской бежал.
Вдруг — пахнуло… Листвою осенней
погребенный, как жалок, как мал
Ботанический сад наш! В Грохольском
переулке размером с пятак.
Не припомню, за вход сюда — сколько?
Ну, а через забор — и за так.
Были девочки в темной аллее,
с книжкой каждая. Запах пруда.
Были лилии. Стоя, белели.
Было... После уроков — сюда.

У забора стою. Только запах
облетелой листвы. Где они,
эти девочки в светлых панамах
на скамейках в подвижной тени?

У Сухаревской башни,
Где Сухаревский рынок,
Торгуют мамы наши
Шнурками от ботинок.
В рабфаках наши братья.
Сияют горизонты.
Лишенки в длинных платьях
От солнца носят зонты.
В ячейках сестры наши,
Багровы косынки ,
Оранжевая башня,
надменный палец рынка…

Сестренки наши седы.
Состарились победы.
И братьев — треть от силы.
Победы подкосили.
И пионеров больше
Не дразнят хулиганы.
Туристы едут в Польшу,
Артисты едут в Канны.
И Сухаревой башни
Уже в помине нет.
Остался гром вчерашних
И нынешних побед.

Сначала были встречи.
Что ни день — то встреча.
С одним человеком,
с другим человеком…
Потом начались расставания.
С одним человеком —
ее обмотали шарфиком и куда-то увели.
С другим человеком, его,
говорят, куда-то увезли.
Но вот уже ты сам себе хозяин,
Можешь ни с кем не расставаться.
А надо не надо — расстаешься.
Добро бы со знакомыми —
с друзьями!..
С любимыми!
Зачем расставаться с любимыми?
Ради других любимых?
С которыми тоже расставаться?
А с ними ради чего?
Ради того, чтобы наконец
расстаться со всеми вместе?

Из дневника

Нас времена всё били, били,
и способы различны были.
Тридцатые. Парадный срам.
Тех посадили, тех забрили,
загнали в камеры казарм.

Потом война. Сороковые.
Убитые остались там,
а мы, пока еще живые,
все допиваем фронтовые
навек законные сто грамм.

Потом надежд наивных эра,
шестидесятые года.
Опять глупцы, как пионеры,
нельзя и вспомнить без стыда...

Все заново! На пепелище!
Все, что доселе было, — прах:
вожди, один другого чище,
хапуга тот, другой, что взыщешь,
едва держался на ногах...

1938-й, 39-й, 40-й...

Тогда служили по три, четыре, пять лет,
не отпускали никого. До предстоящей войны,
которая оказалась неожиданной.

Казарма, красноармейская служба.
Мальчишки, виновные без вины.
Уставы, учения, чистка оружья.
Почетные лагерники страны.

Служили, служили, служили, служили...
Бессрочное рабство. Шинели — ливреи.
Несметная армия в мирное время.
Эпоха нежизни, года-миражи.

Аккуратно перед наступленьем
все по кружкам разливают водку.
Порошенный снегом суп глотают,
хлеб дожевывая на ходу.

Мы с Суродиным сидим в сторонке.
Может быть, последний ломоть хлеба,
может быть, последний раз из фляги
водку разливаем пополам.

Выпили. Чтоб тот, кто уцелеет,
помнил этот день оглохший, белый,
и домой вернулся, и за друга
две хороших жизни пережил!

У него в спине была воронка.
Мелкая воронка, но в спине.

1942

Снега незрячие. Слепые
дожди сшивают с небом землю.
Ее заносят тихой пылью
ветра, от года к году злее.
Несут тяжелые уроны
войска от танковых атак.
Убитых вороны хоронят
на безымянных высотах.
И кажется, быть пусту миру.
Народы мечутся в падучей.
На снос назначена квартира.
Другая где? Найдется лучше?

Виктору Мережко

На фронте была далеко идущая мечта:
если бы мне разрешили —
потом, потом,
когда кончится война,
когда совсем кончится
и все уже будет позади, —
тогда чтобы мне разрешили
хоть немного еще пожить
и просто оказаться Там
и просто увидеть...
И мне разрешили.
Не просто смотреть, но
подниматься и опускаться
обижаться и не обижаться
забываться и не забываться
соглашаться и не соглашаться
напиваться и не напиваться
и еще тысячу всего
только на эту рифму
и еще сто тысяч на другие.
Стыдно быть несчастливым.

Станиславу Любшину

В траншейных профилях земли
мы пели. А над нами пели
снаряды. Плакали, скрипели
и подпевали, как могли.
Почти не помню песню ту.
Но были там слова такие:
«Не для меня сады цветут.
Не для меня придет весна
И песней жаворонок зальется, и кто-то в роще отзовется
с восторгом чувств не для меня!»

И вот весна пришла. Не для
Меня. И жаворонок залился.
А я напился и свалился
В канавы, травы и поля.

Никто, никто не помнит слов.
Кто помнил — тех уж нет на свете.

В армии скучается по любимым.
В тюрьме скучается по любимым.
Ах, как смертно скучается, тоскуется
в унижении, в стыде, в беде
по любимым!

Алисе Фрейндлих

Ты, музыка, так беспредметна —
нет бань, собак, древесных крон,
а лепет флейт и громы медных —
лишь звуки. Боль, удар и стон.
В тебе я не ищу порядка.
Восторг с печалью пополам.
В тебе безмерно то, что кратко
и смутно жизнь шепнула нам.

Олегу Ефремову

Как безупречна гибель в блеске сцены
Порок кляня. И шпагою звеня.
Но в жизни
смерть постигли перемены.
Сначала речь покинула меня.
Порок бушует, как е... мать,
и прежде бесновался в мире этом.
А я замолк. Не пользуясь моментом,
хотя по роли требуется мат.
Стою без слов. Не досказав. Немой.
Не уползти, не скрыться за кулисы.
Текст расхватали подставные лица,
хотя, признаться, не ахти какой.
А правда ныне смело вопиет,
и требует снести и переставить,
и срочно непотребное исправить.
Разверст ее кровоточащий рот.
И вот — вперед. Ликуя и трубя.
Такое время. Полоса такая.
Забыл слова. Смолкаю. Отвыкаю.
Сначала отвыкаю от себя.

Массовка в кино

Какая вдруг осанка у статистки
и как умеет голову нести,
когда пылают огненные диски,
держа ее в серебряной горсти.

Домохозяйки, продавщицы — просто
усталая массовка у стены.
Как вспомнилась им эта плавность, поступь,
Неспешность и державие спины?

— Эй, фрейлины! Быстрее! Сроки, сроки!
По лестнице! Под музыку! Наверх!…

Как просто это вспомнилось массовке,
как жалко, что забудется навек.

Музыка — беседа с Богом.
Поначалу как могла —
визги дудки, рыки рога,
где не свет еще, а мгла.
Научилась понемногу
светлым громам, струнным звонам…
Разговаривает с Богом,
слушающим изумленно.

Слушая Шопена

Тихо в доме, ах как тихо в доме,
За окошком снег, и он не слышен.
Медленный рояль роняет громы.
То пониже громы, то повыше.
То взбираюсь в черные высоты,
То внезапно рушусь в немоту…
И забыты все обиды, все заботы
В тихом доме, в тихом снеге на лету

Слушая Скрябина

А капли сверк, сверк,
Травинки мокнут…
Травинки вверх, вверх,
Хотя б немного.

И горы вверх, вверх
Еще немного,
там нет дорог, вех
Им одиноко.

И трубы вверх, вверх
Уже охрипли,
Сзывают всех, всех,
Вопят, как выпи!

А сердца вниз, вниз,
Вот-вот устанешь,
Вот-вот падешь ниц,
Уже не встанешь…

Соната

— Прошу вас, мне того салата
И, пожалуй, этого вина.
— Тишина! Товарищи, соната!
Митя исполняет нам сонату! —
Пианиста слушает жена.

Музыка между столами бродит,
Неуместно так обнажена.
Вина, воды, фрукты, бутерброды…
Пианиста слушает жена.

Нет, кому нужна сейчас соната!
Ладно, ее дело сторона.
— Кстати, он сильней играл когда-то. —
Пианиста слушает жена.

Листопад аплодисментов пылких.
Лишь одна не хлопает она.
Тосты, клики, вилки и бутылки…
Пианиста слушает жена.

В Таллине

Порабощенная страна.
Я не сановный, не чиновный,
но перед ней уже виновный,
хоть это не моя вина.

Наносят мелкие обиды.
Что делать, им стократ больней.
Терплю, не подавая вида,
за грех империи моей.

В Вильнюсе

Этот верующий город,
Верующая страна.
Под пятой России гордой
Ряспята. Не ты одна.
Так покайся перед ликом
Бога — он тебе родной —
И за грех страны великой,
у которой ты рабой.

Во Франции неважные дела.
Квартиры дорожают и вообще...
Но Франция вполголоса поет
Под контрабас, ударник и рояль.
В Италии, глядишь, то наводненье,
То Папа умер, то землетрясенье —
Она поет, поет под мандолину,
Или гитару, или просто так.
Америка в преступности увязла
И с неграми никак не разберется —
И те поют. И белые, и негры.
Приплясывая перед микрофоном,
Блистая приглушенным саксофоном...
А нам и Бог велел. Поем народные.
Цыганские. Старинные. Походные.
Блатные. Философские. Победные.
Полезные. Безвредные. И вредные.
На шаре тесненьком
Столпились мы,
Друг другу песенки
Поем из тьмы...

Над грустною землею Грузии,
над молчаливыми вершинами
столетья сумрачные, грузные
Союз довлеет нерушимый.

Молчат твои селенья горные
и города твои долинные,
таят сопротивленье гордое,
хмельное, непреодолимое.

Мужчины — воины в загуле
и по сопротивленью братья.
Их не сломили, не согнули
России дружеской объятья.

И смуглые твои красавицы
из поколенья в поколение —
политика их не касается —
участвуют в сопротивлении.

На каждом доме с галереями
распяты на веревках платьица.
От игр воинственных дурея,
и дети здесь сопротивляются.

Полотна Пиросмани. Чинные
крестьяне, кони и олени,
застолья длинные, кувшины винные
участвуют в сопротивлении.

Храм из туманного песчаника,
немеркнущее семисвечие.
Сопротивление печальное,
сопротивление извечное.

И ты же вырастила гения
безверья, палача, раба.
Руси властительной отмщение.
Но кровью странное крещение,
твой сын, он начинал с тебя.

1982

Страна моя давно больна.
Отдельно от нее болею.
В жару раскинулась она,
и я год от году больнее.
Грехи меня умело жалят.
Давно с собою не в ладу,
взгляну на телевизор — жалость.
Россия мечется в бреду.

Меня ошибочно любили
златые женщины твои.
Меня случайно не убили
враги твои — враги мои.
Долдонили, меня позоря,
твои начальственные лбы,
что выносить не надо сора,
пойми, мол, из чужой избы.
Друзей безмолвно провожаю
и осуждать их не берусь.
Страна моя, изба чужая,
а я с тобою остаюсь.
Твоих успехов череда —
не для меня, не для меня.
А для меня твоя война,
а для меня твоя беда.

1976

Таинственную, как ее узнать?..
Неведомую из соседней школы,
Загадочную из другой квартиры,
И новогодних елок, и кружков,
и отставаний по другим предметам?

Теперь-то знаем мы, что бытие
По существу определяют все.
Мы знаем сослуживиц, их подруг,
Соседок, родственниц, официанток.

Таинственную, как ее узнать?..
В какой-то степени всегда возможно
Предположить, кто чем живет.
Соседки, как правило, похожи на соседок,
Официантки — на официанток.

Загадочную, как ее узнать?..
Неведомую, из других забот,
Других обид, привычек, удовольствий
И отставаний по другим предметам?..

А женщины,
самые, казалось бы, несовершенные,
иногда говорят такие слова…
И так смешно шутят,
и так проницательно думают о нас —
чтобы нам было лучше,
чтобы нам было сладко —
с последней из всех — как с первой из всех.
И то и дело это им удается,
то тут то там,
то так, то сяк,
а если не удается —
они страдают молча.
А если говорят —
Иногда говорят такие слова…

Ты осветила все, что было прежде,
задолго до тебя,
таким весенним,
таким широким светом!
И при свете,
как в позабытом школьном сочиненье,
рассеянно исправила ошибки:
уступчивость мою — на Доброту,
неправоту мою — на Правоту…
Погасишь свет — и станет так темно!
И все ошибки — на своих местах.

— Вы не скажете, как пройти
к кинотеатру «Великан»? —
Она могла бы это спросить
у любого другого встречного.
Она могла бы так улыбнуться
любому другому встречному.
Она могла бы швырнуть
все свои веснушки,
ни одной не оставив про запас,
в любого другого встречного.
Но она спросила у меня,
и улыбнулась мне,
и все свои веснушки,
не жалея, швырнула мне.
Вы скажете: «Ну и что?
Спросила, как пройти к кино».
Но к а к спросила!
И как улыбнулась!
И как засыпала меня веснушками!
Она прекрасно знала, что делает.
А я ответил, и смотрел ей вслед,
и не посмел сказать «спасибо».
Спасибо за то, что она спросила,
спасибо за то, что она улыбнулась,
вообще-то говоря, как первому встречному.
Но встречным-то оказался я!
И она
не взяла обратно свои слова.
Не взяла обратно свою улыбку.
Не взяла обратно ни одной веснушки!

Когда они расставались,
он любил пошутить.
Так, что-нибудь,
что придет в голову.
Просто от удовольствия,
что все было хорошо
и вовремя кончилось,
и пора разъезжаться.
А она — то ли глупая была,
то ли обидчивая не в меру —
ехала в метро домой
и плакала пять станций подряд.
Она боялась, что он подумает,
будто она без чувства юмора.
а он как раз больше всего
ценил в человеке чувство юмора.

Недвижно пылают закаты.
Рассветы восходят сурово.
Готовы к убийствам солдаты,
и беженцы к бегству готовы.
Готовы супруги к разлуке,
готовы к беде властелины.
Тем временем полдень над лугом
склоняется, жаркий и длинный.
Готовы к обманам святоши
и к недоеданию дети.
Готовы могилы.
И все же
рассветы восходят и светят...

В моей комнате людно,
в моей комнате тесно:
по одной программе — лютня,
по другой программе — песня,
а на радиоволне —
«Гаянэ»,
исполняет ансамбль
«Танец с саблями»…
Мне б хватило вполне
в этом доме одной.
Не позвать ее мне —
так обижена мной.
Не ответит на вызов,
она дома сидит,
и ее телевизор,
как меня, веселит.

По статистике, многие женщины
от усталости сходят с ума.
Не позором — базаром развенчаны
в сумасшедшие едут дома.
И живут на окраине города
в корпусах за глухими оградами,
некрасивые и негордые,
непричесанные, ненарядные.
Им мужья передачи приносят.
Детям врут, что они отдыхают.
Они больше не требуют — просят.
Они больше не плачут — вздыхают.
И мужчинам дают указанья,
чтоб питались! И чтоб не терзались!
Осторожно по улице шли!
И чтоб нервы свои берегли!..

Она была давно замужняя,
Давно кухонная, давно
Усталая, давно не нужная,
с утра глядящая в окно —
Как там с погодою, тепло ли,
Что ей на улицу надеть…
Все в прошлом молодые роли,
Пора скучать, пора седеть,
Пора подлаживаться к мужу,
Винить себя, прощать ему
И думать, что могло быть хуже,
И значит — что: быть по сему.
Зачем надеяться на тайны ей
Там, где уныло и темно?
Зачем ловить слова случайные,
Зачем с утра глядеть в окно?
Там улица, там рынок видится,
Ларьки спиртного, туалет…
Нет тайн, нет рыцарей, нет витязей,
Не время им, вот их и нет.
Зачем тогда искать ей большее,
чем видится на первый взгляд?
Зачем кухонное все горше ей?
Зачем мечтания парят?
Зачем предчувствия палят?..

А девушки меж тем бегут,
пересекая свет и тьму.
Зачем бегут? Куда? К кому?
Им плохо тут? Неплохо тут.
На них бредущие в обиде.
Завидуют уставшие.
«Бегите, девушки, бегите!» —
кричат им сестры старшие...
Бегите же, пока бежится.
А не снесете головы —
хотя бы память сохранится,
как весело бежали вы...

Девушки высокими ногами
Возражают против моногамии.
Но, полуодетые по-летнему,
Линиями семнадцатилетними,
Вырезом, открытою спиной
Мне напоминают об одной.
Гордые, недобрые и добрые,
Вдумчиво колеблясь и маня,
Лишь твои опасные подобия.
Все тобою мучают меня.

Девушка не спит, не спит, не спит,
полюбила злого чудака.
Неудачник, люмпен, эрудит
и, возможно, тронутый слегка.
Он читает старые стихи,
о самоубийстве говорит,
у него глаза тихи, тихи,
он немолод и небрит, небрит.
Некогда любовь его сожгла,
у него в груди зола, зола,
под глазами у него круги,
за спиною у него враги.
Девушка в тоске, в беде, в бреду,
полюбила на свою беду
не за то, что тенор или бас,
а за то, что непохож на нас...

Не верить в высшее, чем ты?
Не поклоняться ничему?
Не знать, зачем глядят кресты
на куполах в ночную тьму?

Не верить в будущий прогресс,
а вовсе, мол, прогресса нет?
А есть обвес, и есть собес,
и просто есть полет планет?

В неведомое, черт возьми,
и непосильное уму?..
Грузи свой скарб, вози, вози,
носи, носи свою суму,

скучай средь торжества торжеств,
не верь среди бесчинства тайн.
И гордо знай, что жесть есть жесть,
песок — песок, трамвай — трамвай.

Рабом кромешной суеты
из тьмы бежать в другую тьму?
Не верить в высшее, чем ты,
не поклоняться ничему?

1979

Женщины, нас под руку берущие,
если надо — понемногу врущие,
если надо — правду говорящие,
если надо — над землей парящие,
как бы неземные существа,
вниз, на нас, глядящие едва.
Как вы нас разумно утешаете,
как вы необидно нас прощаете.
Полной средней школой недоученные,
вы во все вникаете так вдумчиво!
Собственной судьбою
озабоченные,
собственной бедою
замороченные, нас как будто и не утешаете,
просто между делом потешаете —
беспечными словами,
усталыми руками,
дурашливым лицом,
соленым огурцом…

А легко ль переносить,
сдерживать себя, крепиться,
постепенно научиться
в непроглядном рабстве жить?
И навеки кротким стать,
чтоб не выйти из терпенья,
угасая постепенно,
и смиряться и прощать?
Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?
А потом до той зимы…
А случится, и до лета,
ну, случится, до тюрьмы
(где-то в смысле шутки это).
И не то перетерпели!
Ведь не мы одни. Теперь
терпят все — и те и эти,
но доколе так терпеть и
сколько можно так терпеть!
Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?..

1973

А если не будет, не будет,
не будет потом ничего?
Нас атомный взрыв не разбудит,
мы и не услышим его?
Так надо ль посты и награды
менять на суму и тюрьму?..
Но, кажется, все-таки надо,
не знаю и сам почему.

1950-е

Простите, простите, простите меня!
И я вас прощаю, и я вас прощаю.
Я зла не держу, это вам обещаю.
Но только вы тоже простите меня!

Забудьте, забудьте, забудьте меня!
И я вас забуду, и я вас забуду.
Я вам обещаю: вас помнить не буду.
Но только вы тоже забудьте меня!

Как будто мы жители разных планет.
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю,

Но я на другой проживаю. Привет!

Не могу напиться с неприятными людьми.
Сколько ни пью — не напиваюсь.
Они уже напились, а я — никак.
И только понимаю их еще лучше.
И чем больше понимаю — тем противней.
Никогда не пейте с неприятными людьми!

Открыться жизни! Распахнуть наружу
окно мое. Я сон души нарушу!
Как долго заперта была в глуши.
Распахнута душа моя, дыши!

Смотри во все глаза, что происходит
в открытом мире! Появился СПИД!
Кто едет, кто дорогу переходит.
Кто в семь проснулся, кто до часу спит!

Какие толпы населяют землю!
Какие дети на траве растут!
Как наш народ теледебатам внемлет!
Какие компроматы реют тут!

Какие перемены происходят!
То к лучшему, то к худшему они.
Какие громы в поднебесье бродят…
Проснулась ты, душа моя?
Усни.

Зиновию Гердту

Правда почему-то потом торжествует.
Почему-то торжествует.
Почему-то потом.
Почему-то торжествует правда.
Правда, потом.
Ho обязательно торжествует.
Людям она почему-то нужна.
Хотя бы потом.
Почему-то потом.
Но почему-то обязательно.

Казалось, жалкой жизни не стерпеть:
тогда уж лучше кувыркнуться с кручи.
Казалось, если несвобода — лучше
совсем не жить. Тогда уж лучше смерть.
Но — самого себя смешной осколок —
живу, бреду, скудея по пути.
Я знать не знал тогда вначале, сколько
смогу, приноровясь, перенести.

Случайный гость

Как грустно посторонним быть,
Чужим на празднике жестоком.
Пить с ними, их уже любить,
Им улыбаться ненароком…
Но вот — и я в кругу любимых,
И спущены все тормоза.
Вдруг
Оживленные глаза,
Глядящие как будто мимо.
Тут одного обносят чашей
Или рюмашкой небольшой.
Тут — посторонний, тут чужой
На празднике жестоком нашем.

Все отправились в гости.
Дружно сидят в гостях.
Там произносят тосты,
там подлецов костят.
Ко мне проникают запахи,
бокалов глухие звоны.
Сижу одинокий, запертый
у черного телефона.
Небритый сижу, опущенный,
кручу номера без проку.
Пушкин уехал к Пущину,
Брюсов уехал к Блоку,
Петрарка ушел к Лауре,
Хрущев ушел к Маленкову,
там пляшут, поют и курят,
там выпьют — нальют по новой.
Безмолвны Восток и Запад.
Зови, проклиная, кричи!..
Я сам себя в доме запер
и сам проглотил ключи.

Старые фотографии

В прошлое уходят города.
Переулками струятся годы,
Словно зеленеющие воды
Тихо пропускают невода.

Белые дворянские дома,
Желтые торговые лабазы,
Местные и царские указы,
Шелера-Михайлова тома.

Тридцать гимназисток-выпускниц
Процветают на музейном фото.
Браки, роды, длинные заботы,
Списки богаделен и больниц.

В прошлое ушли ночные споры
Древней дооктябрьской поры.
Одиноки серые заборы,
Хмуры крыши, и грустны дворы.

Надо следить за своим лицом,
чтоб никто не застал врасплох,
чтоб не понял никто, как плох,
чтоб никто не узнал о том.
Стыдно с таким лицом весной.
Грешно, когда небеса сини,
белые ночи стоят стеной —
белые ночи, черные дни.
Скошенное — виноват!
Мрачное — не уследил!
Я бы другое взял напрокат,
я не снимая его б носил,
я никогда не смотрел бы вниз,
скинул бы переживаний груз.
Вы оптимисты? И я оптимист.
Вы веселитесь? И я веселюсь.

Первый раз в жизни
я перестал понимать:
как жить? Что делать? Ради чего?
Едва слышу,
что кто-то все это знает
и у него все в порядке, —
скорей бегу спросить:
почему у вас все в порядке?
Как вы этого добились?
Но у каждого свои причины,
а мне ничего не помогает.
Может быть, уже пора опускаться?
Но долго опускаться скучно,
а жить осталось еще порядочно.
А может быть, пора уже стать мудрым?
Так я — с удовольствием!
Но в каком смысле?
Что мне надо мудро понять?
Как жить? Что делать? Ради чего?
Но ведь именно этого я и не могу понять!..

Одних обидел — знаю, виноват.
Тогда подумалось — и это минет.
Но те грехи нас догоняют ныне.
Забудешь — вспомнишь — снова тяготят.
Других задел без умысла, невольно.
Нечаянно, поверьте, не хотел.
Я просто шел, погодою довольный,
А вот — задел. Напрасно. Между дел.
Без этих мыслей не проходит дня.
Грехи мои, догнали вы меня.

Укорочен лозунг французской революции.
Равенство без свободы и братства.
За одно равенство стоило ли драться?
Равенство напившихся в том, что напьются?
Равенство хитрых и ушлых — ушлым?
Равенство глупых с дураками?
Равенство продавшихся — продавшим души?
Равенство рабов в душе — с рабами?
Равенства не надо. Это лишнее.
Умные, дорожите неравенством с глупцами.
Честные, гордитесь неравенством с подлецами.
Сливы, цените неравенство с вишнями!
Города должны быть непохожи, как люди.
Люди непохожи, как города.
Свобода и братство. Равенства не будет.
Никто. Никому. Не равен. Никогда.

Свобода.
Это слово буду писать на отдельной строчке,
потому что это важно.

Свобода
уехать туда, где тебя никто не знает.
От мстительных зловещих, которые таят.
Но и от любящих, которые проникают
в душу, где неладно.

Свобода
от энергетических вампиров —
полная несовместимость, —
которые отнимают годы и годы
жизни, которые толкают тебя на необходимые
лихорадочные поступки, за которые потом расплата.

Свобода
от левых, которым вчера можно было все,
и от правых, которым можно почти все сегодня.

Свобода
от общества, в котором нельзя жить и быть
свободным от него.
Не знал еще, что останусь несвободен
от самого себя, глядящего себе в душу.

А есть собаки.
Они не умеют читать,
ничего не читали, ни одной строчки!
Ни разу по этому поводу
у них не колотилось сердце,
не подступал комок к горлу,
они ни разу не хохотали,
не перечитывали вслух своим знакомым.

А есть коровы,
только и знают, что жуют свою жвачку,
ничего не делают своими руками.
Не смогли бы, даже если бы захотели!
Пустяковый подарочек теленку —
и то не в силах. Не говоря уже о работе ума:
что-нибудь сочинить,
сделать мало-мальски серьезное открытие
на пользу таким же коровам, как они,
и взволноваться этим, и вскричать:
«Черт побери!»
Ничего для них не существует.

Да что там, есть улитки!
Им за всю свою жизнь
суждено увидеть метр земли максимум…
Просто видеть!
Просто смотреть, что происходит,
когда совсем, совсем кончилась война.
Нет, если бы мне разрешили одно только
это —
я бы и тогда сказал: стыдно быть
несчастливым.
И каждый раз, когда я несчастлив,
я твержу себе это:
стыдно быть несчастливым!

1946

Погода, плохая погода,
неуравновешенный век.
Мы вниз опускались полгода,
а где же полгода, чтоб вверх?

Запросы покорно понизив,
согласны на осень, на снег...
На разные беды — полжизни.
А где же полжизни на смех?

А новое так отрицает старое!
Так беспощадно отрицает старое,
как будто даже не подозревает,
что, не успев заметить, станет старым.
Оно стареет на глазах! Уже
короче юбки. Вот уже длиннее!
Вожди моложе. Вот уже старее!
Добрее нравы. Вот уже подлее!
А новое так отрицает старое,
так беспощадно отрицает старое,
как будто даже не подозревает...

Все шло навстречу в эти дни.
Троллейбусы и те. Они
вмиг подходили к остановке...
Поступки, как всегда, неловки —
там в лужу сел, тут ляпнул чушь
и сам казниться начал уж,
прощенья по привычке просишь —
в ответ прощенья просят те!
И все в порядке. В небе просинь,
и так повсюду и везде.
Стал в очередь за водкой
и
достал! Последняя бутылка!
А это ангелы мои
следят с хорошею ухмылкой,
пронзая облаков слои.

Так лампочка, читал я где-то,
включенная в электросеть,
вдруг вспыхивает ярким светом,
чтобы потом перегореть.

1980-е

Привычка-жалость. Пожалел.
На этот раз жалел подонка.
Как он воспользовался тонко
привычкой-жалостью! Сумел.
Бездарная привычка-жалость!
К чертям! Прочь от меня!..
Осталась.

Беззвучно пролетают мимо
Немые дни. Недели-мимы.

— Задумайся! — мне намекают
И молча мимо пролетают.

Нищаю, чувствую — нищаю.
Но по привычке обещаю:

Задумаюсь, придет пора …
А та пора пришла вчера.

Время, ты незапятнано.
Поглощенные Летою,
Оживают распятые,
исчезают воспетые.

Колокольные звоны
Память пропили вечную —
Вспоминаем казненных,
вспоминаем увенчанных.

Необходимо ль твердым быть?
Необходимо ль честным слыть,
прекрасно ль голову сложить,
неправоту разоблачая?
Не знаю.
И надо ли, меня прости,
другим прокладывать пути,
чтоб было проще им идти,
когда в душе дыра сквозная и
самому невмоготу
преодолеть дорогу ту?
Не знаю.

К черту подробности жизни. Детали!
Когда выпивали, вы не взлетали?
Над скрупулезьем недели, над бытом,
которым, сознаться, почти что добиты,
в котором тонули, сосредоточась
на униженьях и почестях, то есть
на тех же подробностях и деталях.
Когда выпивали, вы не взлетали?
Жизнь не теряла вялость и прелость?
Вам не легчало? Вам не летелось?
И вот уже нет рангов и кланов,
и жизнь обретает другие мерки.
В размытом виде светится главное,
а второстепенное меркнет...

Никогда не толпился в толпе.
Там толпа, тут я сам по себе.
В одиночестве поседев, по отдельной бреду тропе.
Боковая моя тропа, индивидуализма топь.
Где ж толпа моя?
А толпа заблудилась средь прочих толп.

Судьба

Рассеянно меня топтала,
без злости, просто между делом.
Рукой махнула, перестала,
а растоптать и не успела.

Потом слегка посовестилась
и вяло оказала милость:
подкинула с небесной кручи
удачи и благополучья.

А под конец, зевнув устало,
вдруг закруглилась, как сумела,
несчастьями не доконала,
счастливым сделать не успела.

Нашел никем не занятое место.
Стоять на нем назначила судьба.
О вашей жизни долетают вести.
Забавные, летят ко мне сюда.

Телеанкеты и телевопросы.
Попробуй-ка, найди на них ответ!
Вот: «Что такое счастье?» Все непросто.
«Ты счастлив?» «Да.» «А если честно?» «Нет.»

Душа моя, ты всё ещё
такая же. Пока ещё
чужды тебе побоища,
позорища, пожарища.
Манили нас масштабами,
просторами, пространствами
таких, мол, душ там — штабели,
одна ещё ты странствуешь.
Брались тебя подравнивать
и обращать в другую.
Уж скручена, уж ранена —
а дудки, ни в какую.
В пустынном поле стоя,
всё на своём ты: накось вот!
Не любишь формы, строя,
не терпишь одинаковость.

Говорят, Бога нет.
А есть законы физики
и законы химии и закон
Исторического материализма.
Раньше, когда я был здоров,
Бог мне и не нужен был.
А законы физики
и законы химии и
закон Исторического материализма
объясняли мне все
и насыщали верой
в порядок мироздания и
в самого себя.
(Когда я был здоров.)
Но теперь, когда душа моя больна,
ей не помогают законы физики,
ей не помогают законы химии
и закон Исторического материализма.
Пускай не Бог, а хотя бы что-то Высшее,
я бы сказал Ему: — Я болен. —
И Оно бы ответило мне:
— Это верно. Ты болен… —
Вот беда какая.

Солнечным сиянием пронизан,
ветром революции несом,
над землей парил социализм
с получеловеческим лицом.

Хуже сплю,
больше пью,
женщин реже домой провожаю.
Перестал от друзей возвращаться под утро домой.
Что такое со мной?
Что такое со мной?
Я не знаю.
Я такой же, как был!
Я такой же, как был!
Я такой!..

Для спора с морем бед и тягот
мой способ прост, как дважды два.
Когда, как все, под землю лягу
и сверху вырастет трава,

когда, простившись с белым светом,
мой дух покинет шарик сей,
не то что этой, вообще-то
как не бывало жизни всей!

На людях — мордой об стол, то есть
покрыт позором и стыдом!
Когда навеки успокоюсь,
я вспомню что-нибудь о том?

Вот этой мудрости учусь:
я буду помнить эту чушь?
Когда отсюда я уйду,
я вспомню эту ерунду?

Давно уже я не справляюсь
с отяжелевшим бытием.
Оно в войну еще сломалось.
Со сломанным вот так живем.
Пить и молиться. На замок
замкнувшись. А по телефону
жена ответит: “Занемог,
кремирован и похоронен...”
Но дети! Чисты ваши лица.
Как счастливо я с вами жил!
Я по утрам за вас молился,
а вечерами с вами пил.
Боюсь, что жизнь меня накажет
продленьем долгим. Все теперь
живут подолгу. “Рано, — скажет. —
Придется доживать тебе”.
И детям буду странен я,
беспомощен, нескладен, болен...
Другим запомните меня.
Не в нынешней, а в прежней роли...

Я побежден самим собой.
Устал. И небо угасает.
Пора уже, пора…
Постой
Вгляделся вдаль — а там светает.

Свой крест все тяжелей нести.
А память свод грехов листает.
Жизнь прожита, почти…
Почти
Вперед вгляжусь — а там светает.
Прошли и высохли дожди,
снег падает и снова тает.
Казалось, темень впереди.
Но вот вгляжусь — а там светает!

Я бегал по двум лестницам —
то по одной, то по другой.
По одной меня не пускали,
а по другой не было хода.
Так я бегал по двум лестницам,
то по одной, то по другой,
пока меня не остановили знакомые.
Они спросили: что с вами?
Почему у вас такие грустные глаза?
Если бы знал, сразу бы сменил!
Для беганья по двум лестницам
нужны совсем другие глаза.

Живем, мужаем.
Всегда при деле.
Сооружаем себе пределы.
Тут можно смело,
а там — нельзя.
Меж тех пределов
живем, ползя.
Свод правил этих
усвоен всеми.
Что делать — дети.
Что делать — семьи.
Удел обыден.
А между дел
последний виден
уже предел.

Так неспокойно на душе.
Умнее быть, твержу, умнее!
Добрее быть, твержу, добрее!
Но мало времени уже.

Отца, признаться, плохо помню,
чужой была его семья.
Он жалок был и неспокоен.
Но замечаю — что такое?
Так нынче неспокоен я.
Его супруга — секретарша
из высших министерских сфер.
Отец в сравненье с нею сер,
не говоря о том, что старше.
Бесправный, тусклый и уставший,
глядящий по-собачьи вверх
на лик жены своей монаршей.
А мне три года. Я в дому,
опять чужом. Я пятый лишний.
Бесправный, как отец. Неслышный,
как он. Я родственничек пришлый.
Мне трудно тут, как там ему…
И армия. Я рядовой.
Раб изощренной дисциплины.
Я мятый, крученый, я глина.
Отец, наверно, был такой.
Но вновь — живу. И стал свободным
и сумасшедшим городским,
и два сезона даже модным.
Отец мой не бывал таким.
Но если кто-то — хитрый, черный
и у него вампира дар,
влачит меня на свой базар —
покорным становлюсь, как встарь,
как мой отец засуеченный,
не псарь не царь не секретарь.

Энергетический вампир
свершает пир.
Гнездо в кино добротно свил:
снимает фильм.
Высасывает кровь мою
послед-
нюю!

Когда земля беременна враньем,
когда я вру, ты врешь, он врет, мы врем,
вранью не правда противостоит,
а та же ложь, переменивши вид..

Сухие заборы мои
разбиты, разбиты.
Рассветные зори мои
забыты, забыты.
И давние двери мои
завешены пылью.
Там жили богини мои,
уроки учили.

Мы самоеды —
Себя грызущие.
Все наши беды —
Потехи сущие.
В парадном зале
Нам не веселье.
Не к месту встали,
Некстати сели.
Любовным нежностям
Не верим, где там!
За что, мол, не за что!
Мы самоеды.
Уже и седы —
Стыдясь, скорбя,
Не жрем соседей,
Едим себя.

От настроений похоронных
Спасаюсь я.
Стих — приседанья и поклоны,
Чтоб скрасить беды и уроны.
Игра моя.

Свой крест все тяжелей нести.
А память свод грехов листает.
Жизнь прожита почти…
Почти!
Вперед вгляжусь — а там светает.

Один мой сын в Америке
живет на злобном береге.
Другой на берегах страны —
миролюбивой стороны.
Но из-за океанской сини
сын спрашивает о России.
Другой, учась в четвертом классе,
расспрашивает о Техасе…

А вам еще не вышли сроки?
А нам уже пора, пора...
Вам результаты перестройки
увидеть и кричать ура.

А может быть — уж нас не будет,
но с наше поживите вы
и на своем развале судеб
промолвите вслед нам: увы...

А к концу мне был праздник дарован
на другом полушарье земли.
У детей — ненадолго —
под кровом дома их
мне подарена снова жизнь.

Ради чуда такого меня,
грешного, полуживого,
все кривые дороги вели.
Здесь учусь у детей понемногу
стать другим. Быть таким, как они.
Между тем ждет обратно дорога.
Возвращусь — это сны были, сны...

А когда уезжать собрались —
провожанья, прощанья, прощенья,
сборы, споры в квартирах пустых...
Кому в путь, кому снова под дых,
а кому — ожидание виз,
получили уже разрешенье.
— Вы когда?
— Мы в четверг.
— Нам отказ.
Срок истек, подадим еще раз. —
Чей-то родственник щелкал и щелкал
объектива внимательной щелкой.
Лиц еврейских и русских смешенье.
Фото — тем, кто уже собрались,
у кого ожидание виз,
кто уже получил разрешенье.
А оттуда неясные вести.
Эти едут, те ждут, те на месте.
Кто здесь мать? Кто сестра? Кто стукач?
Эта плачет. Плачь, милая, плачь.
Сын мой был в долгосрочном отказе, я знал.
Но тогда кто кого — я его провожал.
А фотограф все щелкал и щелкал
объектива внимательной щелкой.

Тогда я увидел молодую женщину. Она ни о ком не плакала. Она была красивая, красивая, красивая! Я спросил ее: «Вы уезжаете?» Эта женщина не уезжала. Я не знаю, кого провожала. Я крикнул фотографу: «Снимите эту женщину! Увеличьте ее портрет и повесьте на стену дома, на улице, с надписью:
„Эта женщина не уезжает!“»
Впоследствии я узнал, что она живет в Париже.

1976

А некогда — одна из вас,
сама своей не зная силы,
неясным светом заслонясь,
нас обожанию учила.

Чтобы потом за нею следом
и вы, встречаясь на пути,
светили нам таким же светом,
как некогда она. Почти.

А что с той девушкой, которая
на вечере так пела, вторя,
но, тихо скрывшись в коридоре,
ушла с веселья раньше срока,
так одинока?

А что с тем стариком, который
сидит в пустой уже конторе,
а перед ним зеленый термос
рассеянной рукой открыт, —
так на душе, наверно, скверно...
Чем растревожен? Чем убит?

А что с тем мальчиком, что плакал
и злобно тыкал в землю палкой?
Он был так жалко одинок
среди шагавших ног...

Армения, страна-печаль.
За что судьба тебя карает?
Мечом рассечена сплеча
давным-давно. А все — живая.

Одаривая землю светом,
по миру разлетелась стая
птенцов твоих. Тебе неведом
покой. Идешь навстречу бедам
по лезвиям камней, босая...

1984

Большевистские кожанки
лихо шли по полям.
Пулей, бомбой и ножиком
шар земной — пополам.

Кулаки раскулачены,
потерявшие стыд.
Словом, так ли, иначе ли
государство стоит.

Время ушлым прагматикам.
Шухерят, как в лесу.
С краю бойкой галактики
я вишу навесу.

Олегу Табакову

Букварь забыт
как древний миф:
«Мы не рабы,
рабы не мы».

Как вопль трубы
в снегах зимы —
мы не рабы!
Рабы не мы!

Уже не быть
рабами мнений.
Мы не рабы.
Мы не умеем.

Учтите, лбы —
рабы концепций.
Мы не рабы —
срываем цепи.

Ни страх сумы,
ни гром орудий...
Рабы не мы.
Уже не будем.

В Сан-Хосе

У девушки на майке «хай».
То есть «привет». А на спине —
«бай», что по-нашему «прощай».
Прошла, на миг став другом мне.

А в супермаркете раскрыты
«зонты для пенья под дождем».
Забыты вдруг заботы быта,
и не страшит небесный гром.

Самоучитель по улыбкам
нам надобен, страна моя.
Пособие, как в мире зыбком
сразиться с грустью бытия.

Вдруг разом
все лопнули связи!
Один лишь поступок.
Простое решенье.
И к богу!
И к черту!
Разнузданная беззаботность!
Всем
мир объявляю почетный!

Я еду.
Куда?
А, не знаю, по белому свету.
Хватаю,
читаю
О. Генри, А. Грина, газету!

Треплюсь!
Что попало несу,
что стоит и то, что не стоит.
Я клоун!
Политик!
Философ!
Я эпикуреец, я стоик!

Где страхи, тревоги?
Где боли, заботы, обиды?
Пороги! Дороги! Железнодорожные виды!

Не сведены счеты?
В них надобность срочно отпала.
А, к богу!
А, к черту!
По лужам,
по крышам, по шпалам!

Михаилу Козакову

Виновных я клеймил, ликуя.
Теперь иная полоса...
Себя виню, себя кляну я.
Одна вина сменить другую
спешит, дав третьей полчаса.

Воспоминание о сороковом годе

Наш полк был поднят по тревоге.
Мы совершили марш-бросок.
Куда ночные шли дороги —
никто из нас и знать не мог.

На место прибыли к рассвету.
Рубеж заняли огневой.
Как в праздничные дни, котлеты
Раздали с кухни полевой.
Указаны орудьям цели.
Там враг неведомый засел.
Тут мы в готовности засели.
День поднимался, тих и бел.

Приказ начать артподготовку
полкам в одиннадцать ноль-ноль.
Отдельный дом с резным флагштоком,
лесок с отдельною сосной.

И ворошиловская лава,
царица славная полей,
покатит грозно, величаво
за шквалом наших батарей.
Но что такое? В десять тридцать
приказ: огня не открывать,
а мирно перейти границу
и без стрельбы, едрена мать!

И перешли ее без боя.
С оркестрами. Парадный строй.
Туда, где дом стоял с резьбою
и лес с отдельною сосной...

Из газет мы узнали, что Эстония, Латвия и Литва добровольно влились в единую семью советских республик.

Вот и прожил я, знаешь Ты, как трудно.
Мне пред концом Ты велел побывать в доме
белом. Пред ним с пятачок — садик.
Люди в том доме — знаешь Ты их, Боже.
Видно, мне и прожить было так трудно,
чтобы привел Ты меня в этот дом белый,
к людям, которые, знаешь Ты, мне — дети.
В них лишь одно, пожалуй, мое оправданье.

На утерю (плюс ко всему) пропуска на работу

Все беды встали на порог.
Что ж, лезьте!
Одну бы как-то превозмог.
Но — вместе!

А у знакомых отпуска,
месяц осенний.
Один в квартире — вот тоска! Вот невезенье!

К тому ж посеял, все ищу
пропуск...
Что там свистит? То я лечу
в пропасть.

Все еще, хотя и реже
снятся сны, где минный скрежет
и разрывов гарь и пыль.
Это — было, я там был.

Но откуда — про глухие
стены, где допросы, страх,
сапогом по морде, в пах?..
Я там не был! Но — другие...

Михаилу Львовскому

Где деревья мои? Позабытые мною деревья?
Травы где? Позабытые травы мои?
Речки где? Я из вашего вышел доверья.
Были речки! Струили струи!
Сколько мимо хожу, сколько мимо хожу —
а не вижу.
Соловьи онемели. Хотя где-то есть, говорят.
Я и сам не заметил, когда из игры этой
вышел.
— Это дуб?
— Это вяз!
— Это стриж?
— Это дрозд!
— Это сад?.. —
Это сад, это сад! На Мещанской запущенный
садик —
все же сад! Я забыл его, сам не припомню
когда.
Оглядел его спереди, обошел, оглядел его
сзади.
Это сад! — вспоминаю. А там, где забор, —
резеда...

Глаза провинциала

Гордый город Москва.
Там начальство в велюровых шляпах.
Там талант на таланте,
и тоже причастны к верхам.
Там вручают награды,
свершают торжественный шабаш.
На угрюмых столах
там безумных бумаг вороха.

Там клыки как штыки
и любовны лихие улыбки.
Там по пропуску, скромно —
в обширный глухой кабинет.
Там подловят тебя
на твоей нестоличной ошибке.
И готов. И позор.
И на двор. И обратный билет.

Там автобусы
иногородних везут за добычей,
от щедрот неизведанных
в ЦУМе иль в ГУМе вкусить.

Гордый город Москва.
Вознеслась в магазинном величье
и на алчную родину
пристальным глазом косит.

1985

Городской я. Московский и псковский.
Ленинградский. Росток площадей,
переулков, парадных и скользких
тротуарных осенних дождей.
Здесь глухи и стозевны квартиры.
Здесь соседи воюют с судьбой.
В небесах просверлившие дыры,
телемачты довольны собой.
Здесь и беды мои, и просветы
в бедах. Правда, просветы редки.
Здесь киоски, афиши, газеты,
здесь рука протянулась реки,
где купаться нельзя...
Мирозданья
неземное сиянье и вихрь
так далеко! Я скоро устану,
я плутаю в дворах проходных.

А в горах, под привычной звездою,
с мирозданьем един, до утра,
терпелив, безмятежен, спокоен,
греет руки пастух у костра.

«Девушка, не бросайте, пожалуйста».
Стоят в троллейбусе,
стоите в троллейбусе,
стоим в троллейбусе.
«Девушка, не бросайте, пожалуйста,
копеечку!»

Бросили за жизнь столько копеек!
Бросили жизни,
каждый третий — целиком,
каждый второй — половину,
остальные думают, что не бросили,
что использовали с пользой —
а теряют их незаметно,
вот-вот потеряют до конца.

Но стоят в троллейбусе,
стоите в троллейбусе,
стоим в троллейбусе.
«Девушка, не бросайте, пожалуйста,
не бросайте, пожалуйста,
копеечку!..»

1981

День мокроватый, тихий, зимний.
Неспешно по делам шагаю.
Дела простые: магазины,
библиотека, мастерская,
бутылки сдать, зайти на рынок,
не позабыть томатный сок,
купить шнурки, подбить ботинок,
что там еще?.. Пожалуй, все.
По воскресеньям учрежденья закрыты,
справок не дают. Выходит, побывал везде я,
а время два без трех минут.
А я как раз стою у дома,
где некогда, как говорится,
я был любим... А что, ввалиться
с авоськой прямо, по-простому?
Проверить, глазки так же сини?
Что с ней сейчас? Какая?..
Но...
— Вы что, не знаете? — спросили.
А я не знал.
— Давно?
— Давно.
А как вились вперед дороги,
щемящей верою маня,
что впереди такого много,
не угадать, что ждет меня,
что это все — пока, предвестье,
что буду я не раз любим...
Как хорошо нам было вместе,
обоим было, нам двоим!..

Добился я того, что не звонят,
почти что не звонят по телефону.
— Я очень занят! Занят я! Занят! — 
твержу долдону, звонарю, пижону.
Добился я того, что не звонят.

Но телефон чудовищен молчащий!
Ему природой велено звонить.
К чему мне этот незвонящий ящик,
с округлым миром порванная нить!

Но чу... Звонок. Кого? Постой, постой.
Таких здесь нет. И не было. Едва ли.
Вы не туда попали. А какой
вы телефонный номер набирали?

Увы, не тот. А вы проверьте в книге.
По адресу, ведь это так несложно.
Ну, в справочном. Хотите, справлюсь мигом?
А вы мне позвоните, если можно...

Друзей моей юности нет.
Их годы войны помололи.
Они — в поле боя и боли,
а я в поле бега от бед.

Еще о Вильнюсе

Годовщина
Он сжег себя на площади центральной.
Всех оторвал от неотложных дел.
Мир онемел. Одною больше раной.
— Как сжег?!
— Да говорят, сгорел.
— С чего же он?
— Да говорят, что ради
свободы родины. Вообще, протест.
Милиции вокруг как на параде.
— Но говорят, что он был ненормальный?
— Он был нормальней всех нормальных нас!
Один нашелся. Времена туманны.
То факел правды на земле погас.

Сегодня годовщина. На кладбище
его могила. В этот день пусты
дорожки меж крестов. Кого-то ищут.
Милиции указаны посты.

Из-за оград летят, летят цветы.

Жалко телефон.
С самого утра
звонит и звонит в соседней квартире.
Подолгу звонит. Только кончит —
сразу начинает снова.
А в квартире никого нет.
И не будет, это уже ясно.
А телефон не может понять.
То ли не может, то ли не хочет,
то ли ему так необходимо,
что он все звонит и звонит.
Только перестанет —
сразу начинает снова.
Как будто у него жизнь от этого зависит!
И чем ему помочь — неизвестно.
Когда хозяева вернутся, передать?
А кто звонил-то?
Да им и не объяснить,
как звонил!

Живем, мужаем.
Всегда при деле.
Сооружаем
себе пределы.
Тут можно смело,
а там — нельзя.
Меж тех пределов
живем, ползя.
Свод правил этих
усвоен всеми.
Что делать — дети.
Что делать — семьи.
Удел обыден.
А между дел
последний виден
уже предел.

Заклинание

Оборотни!
Не морочьте нас!
Простодушные,
простецкие,
непорочные!
Оборотни
с улыбками безобидными!
Заклинаю вас!
Незаметные,
станьте видными!
Оборотни!
нам в глаза светло глядящие!
Ящерицы!
Обернитесь
ящерами!..

Звезды тех, еще тридцатых лет.
Вы светили сквозь слои печалей...
Меченные мрачною печатью
отрочества, мы ходили вслед
девочкам, которые носили шубки
москвошвеевского стиля...
Этих звезд уже в помине нет.

Здесь перестроек механизмы,
приоритеты плюрализма,
и что-то брезжит впереди.
Но долгосрочные прогнозы
нам обещают только грозы
и в лучшем случае дожди.

Под недостроенною кровлей
начальство с приостывшей кровью
сидит разрозненной толпой.
А впереди?.. На все вопросы
ответ прямой: «Возможны грозы
и дождь на годы проливной».

Хоть вера наша и ветшает —
прогноз не врет. Не обещает
тепла. Спасибо и на том...
Но вдруг, подросши, наши дети
сметут сырые бревна эти?
Прогноз пророчит и погром.

Солдатской переписки строки.
Письмо в расчете на ответ
той незнакомой, той далекой
в подшивке полковых газет,
которая светло и странно
глядит с газетного листа.
Черты ее лица туманны —
всегда туманна красота.
Простые сведенья сначала:
работа. Братик. Мама. Дом.
Знакомство. Жалоба на жалость.
А чувства? Нет, они потом.
О том, чтобы соединиться,
пока и речи в письмах нет.
Там лучшая души частица,
и лучшая придет в ответ.
Живут и писем ожидают
двух почт счастливые рабы.
Уже меж строчек полыхают тоска,
предчувствие судьбы...

Сто лет прошло. Я получаю
смешное в сутолоке дня
письмо от женщины случайной,
совсем не знающей меня.
И вот сажусь за стол, как прежде.
Очки надел. Включаю свет.
В полукомической надежде
я, как солдат, пишу ответ...

И вот сказал себе: работе
конец. Пора. И стало так:
сижу в осыпавшемся доте.
А враг? Да сам себе и враг.
Работают друзья, соседи,
а я устал. На землю пал,
как будто на велосипеде
крутить педали перестал.
Непритязательны седины,
и злы грехи, каких себе
не отпустить, — я подсудимый,
я и судья на том суде.
А сын уже далёко, в Штатах.
Высокопарен был бы слог,
каким хотел бы я и мог...
Я нужен был ему когда-то.
Друзья мои, вас так немного
осталось. По моей вине.
Но оживаю понемногу.
Вы оживаете во мне.
А дождь? А молнии блистанье?
А младший сын, шестнадцать лет?
А женщин племя партизанье?
Я думал, их уже и нет!..

Маленькие мысли,
оставьте меня!
Да что это такое,
сгиньте, брысь!
Да я и не думаю об этом!
Я думаю вон о той женщине,
которая пошла через дорогу.
Какое счастье, что такие
существуют на свете...
Что, опять?
Да я с ума сошел!
Да я и не думаю об этом!
Я думаю о море весной,
о грохочущем, светло-зеленом...

Сгиньте, брысь!

Монолог Долгоносика

Полные собою,
исполненные, наполненные,
переполненные до краев собою!
Они смотрят по сторонам,
выхватывают глазом то тебя, то меня
и косвенно сравнивают с собою
и, каждый по-своему, наполняются,
переполняются еще более.

А мы, никудышные, —
ходим между ними,
подавленные их ценностью,
их уверенностью,
полнотой и переполненностью собою!
И убито делимся с ними своими бедами,
удивляем их своими муками
и показываем пальцем то туда, то сюда.
И смешим их своими несчастьями,
и неустройствами,
и неудачами,
и своей несообразностью ни с чем.

Музыка жизни смолкающая.
Трубы и флейты тихи.
Я существую пока еще
и сочиняю стихи.

Женщины, грустно щебечущие
об одинокой судьбе...
Кажется, будто — тебе еще,
оглянешься — не тебе.

Знакомые разъезжаются,
беззвучные письма шлют.
Не на кого обижаться,
им там доживать, мне тут.

Мы волочили семь десятков
к великой стройке кирпичи.
Нас озаряли с шаткой кладки
страны дозорные лучи.

Теперь поем нестройным хором
и — в пику хорам тех времен.
Смелы, раскованны, но — хворы.
И хор слегка похож на стон.

Нас матери на руки сдали
короткой победной войне.
Нам скорбно доверился Сталин.
Кому это нам? Это мне.

Как мины постыло скрежещут,
как женщины мучат во сне.
Нам век не хватать будет женщин.
Кому это нам? Это мне.

Фриде

Нас только двое, только двое...
Нас только двое, только двое.
Мы на пустом столе войны
всего лишь горькою бедою
одною соединены...

Когда судьба бедою веет,
когда сума, тюрьма и суд —
насколько эта связь прочнее
благополучья слабых пут!

Не верить в будущий прогресс,
а вовсе, мол, прогресса нет?
А есть собес, и есть обвес,
и просто есть полет планет?

В неведомое, черт возьми,
и непосильное уму?..
Грузи свой скарб, вози, вози,
носи, носи свою суму,

скучай средь торжества торжеств,
не верь среди бесчинства тайн.
И гордо знай, что жесть есть жесть,
песок — песок, трамвай — трамвай.

Рабом кромешной суеты
из тьмы бежать в другую тьму?
Не верить в высшее, чем ты?
Не поклоняться ничему?

1979

Не забыть этот сон.
Каменистою речкой летели.
Валуны и песчаные мели.
Не забыть этот стон.

Он — потом. Долетели.
Вот он — город на возвышенье. Бревенчат.
Желтым домом культуры увенчан.
Не забыть этот стон.

Город прочный, незыблемый, старый.
Правда, фабрика — наших времен.
Вход завален порожнею тарой.
Не забыть этот стон.

Я спускаюсь осклизлой дорожкой.
«Как красиво!» — послышалось мне.
Бабы в чанах мешают окрошку.
Понимаю, что это во сне.

Тут она на меня посмотрела
сквозь венок, почему сквозь венок?
Посмотрела неясно, несмело.
Чан с окрошкой, мешалка у ног.

Раз венок, я подумал — простила.
Значит, ей в подземелье пустом
хорошо? Боль на миг отступила.
Не забыть этот стон...

Недобросовестность, ты выживешь,
владея средствами простыми:
так осторожна перед высшими —
небрежна перед остальными,
так невнимательно рассеянна,
ты выше всех земных сует.
Ты, бесшабашная, весенняя,
как бы талант и как бы свет...
Нестойкий, ненадежный мир
невыполненных обещаний,
пивных, запущенных квартир,
потерь, обид, судов, прощаний.
Недобросовестность в молчании
свершает беззаботный пир.

Независимость

Независимость воспеваю.
Я не буду зависеть от
разгильдяев, от негодяев,
от несчетных дневных забот,
от нелюбящих, нелюбимых,
уважающих нас и не
уважающих — мимо, мимо!
Я от этого в стороне.

Незрелой юности мучения
перестают иметь значение.

Весьма заметные удачи
и развлечения вечерние
уходят так или иначе,
перестают иметь значение.

И неба светлое свечение
и речек сильное течение
перестают иметь значение,
перестают иметь значение...

Необозримый залив полыхает снегами.
Он по-соседски в бескрайнее небо глядится.
Два выходных начались, чтобы длиться и
длиться.
Лыжницы окольцевали себя рукавами
жарких своих свитеров и наги, как наяды.
Лишь раздевают безумные эти наряды.
Блещет лыжня, уводящая вдаль и навеки.
Встречная тоже уходит в безвестные дали.
Веки смежив, позабывши обиды, наветы,
лыжницы здесь отрясают земные печали...

Но говорят, будто это лишь два выходных и
не боле.
Два выходных перед новой неделей, не боле.
Да и залив — это Финский залив и не боле.
Просто уставился в местное небо, не боле.
Что же до лыжниц — туда по лыжне и обратно.
Просто обратно по встречной лыжне и
не боле.
Так говорят. И возможно, не боле. Вполне.
Я и поверил бы на слово. Если бы не —
небо! Так запросто смотрит на снежное
поле! Словно бы в зеркало так по-соседски
глядится
будто и жизнь началась,
чтоб навеки продлиться...

Окно мое — пустой квадрат.
Там сад Матвеевский бесцветен.
Там голо повисают ветви
и комары меж них парят.

А младший, прикрывая раму
от комаров, в рубашке, бос,
смотрел, как дождь — поближе прямо,
отвесно падал — дальше вкось...

И ветки чернью заблистали,
троллейбусы свои огни
несут в неведомые дали...
Подъяв рога, плывут они.

Под разноцветными зонтами
там женщины, сомкнув уста...
Взглянул на мир его глазами —
душа на миг опять чиста.

Он был веселый человек
и любил все веселое:
веселую музыку —
и сам что-то свиристел на чем-то,
веселые пляски,
когда веселые девушки
что-то одинаковое ножками,
и одинаковое ручками,
и забавное золотыми головками.
Он любил хорошую погоду,
когда все светится, даже то,
чему, казалось, никак не положено.
Его специально звали в гости,
чтобы он там всех веселил.
Но время шло...
Собирались по-прежнему компании,
но уже не такие молодые,
и многим уже не до веселья,
а он все веселится!
Наконец, это веселье
стало просто подозрительным
(серьезное время, никому не до веселья),
и его — трах! —
в психиатрическую больницу.
Вот тут он оказался на месте:
врачи его любили,
и сиделки любили,
и больные любили,
и все, как один, жалели,
когда он — бац! — об стенку головой.

Она все время искала
просто хорошего человека,
с которым можно поделиться
или провести время,
чтобы не быть в одиночестве.
Но все так привыкли
казаться хорошими людьми
и принимать за это плату,
что она платила и платила...

Наташе Гундаревой

Откуда снова этот свет
небес и шумный блеск дождей?
Откуда ветер? То есть — ветр?
И женщина, и тайна с ней?

Как долго прожил в темноте,
уединился ото всех!
Где были те дожди, и те
снега, и свет, и женский cмех?

И вновь гроза! И снова я
овеян ею с головой!
Как ярки тучи надо мной!
Как ты безмерна, жизнь моя!
.

Отныне ставлю вас в известность,
что без отсрочки, проволочки
я выбыл из игры нечестной.
На этом я поставил точку.

Забыл отныне своды правил,
условий и другой муры.
На этом точку я поставил
и вышел с богом из игры.

Кто хочет — салит, ловит, тащит,
кто хочет — бьется в стенку лбом.
Отныне скромный и молчащий,
поставил точку я на том.

Очевидно, чувство любви, которое может стать радостью существования, не отказывает себе в праве поиздеваться. Подурачит, поводит за нос, собьет с толку, заморочит, десять раз обманет, а потом уж — перед кем искупит свои забавы, а перед кем и нет. Так и проживут — и думают, что все в порядке.

И снова морочит: вон идет девушка — золотистоволосая, платье треплется на ветру, она трубит в трубу... А это она просто пьет из бутылки молоко, в обеденный перерыв идет из магазина. Ну и что, могла бы идти прекрасная с трубой где-нибудь в другом месте, в другое время. А вот на вокзальной скамейке задумалась, печально склонила голову... А приглядишься — лицо у нее одутловатое после портвейна: просто ей трудно поднять голову.

Пивной бар «Мальборо»

Входите, милые, не бойтесь,
официанток не робейте.
У них такие же заботы,
у некоторых дома дети.
Вы перед ними не пасуйте,
меню читайте, не стыдясь.
У них лишь вид такой, по сути
они ничем не лучше вас.
Просительно не улыбайтесь
и веселитесь без помех.
Стеснительные, не cстесняйтесь,
как я, дурак, стесняюсь всех.

Повторения, повторения...
Но ничто на земле не ново.
Но становится тем не менее
нашей жизни светлей основа.
Времена перемен настали...
Но и время — спираль витая.
До конца обличенный Сталин
до сих пор над страной витает.
Но народ, закосневший в рабстве,
так бесстрашно теперь бастует!
Но навеки ли это, братцы?
Ветры времени нервно дуют...

Полоса неудач,
то ль хихикай, то ли плачь.
Не денешься никуда —
полоса стыда.
Так и ходишь полосат:
бед полоса...

Но вдруг — что такое?
Нечто вроде покоя.
Нечто вроде снова
каких-то сил.
Ты не так уж скован,
не так уж хил.
Друзья подали вести,
думал, нет их нигде.
А они, как известно,
познаются в беде.
Простые заботы,
охота работать.
Сегодня суббота,
плохая погода.
Но там — воскресенье,
два выходных.
Удача? Везенье?
Живут и без них.

После бума, и грома,
и ночных неприличий
с отдаленного дома
слышу песенку птичью.

Свищет скромно и звонко,
нет ни стажа, ни сана.
Голос птицы-ребенка,
отдохнувшего за ночь.

Она свищет, как дышит,
словно вот родилась.
Между небом и крышей
телеграфная связь.

Приближаются дни печальные.
Вот еще один день иссяк.
Слово бедственное «прощание».
О прощении просят так.

Уезжаю. К житью вчерашнему.
К предпоследним своим делам.
Уезжание. Слово страшное.
Снова мир этот — пополам.

Проступок, промашка. Оплошность.
Почти незаметна она.
Напрасно сорвался. И — в прошлом.
Проступок. Еще не вина.

Не знать угрызений, не ведать...
Что совести пара прорех!
Жизнь эта пока что из света.
Был грех, посмеешься, был грех.

Не время еще покаянью,
и слово такое смешно.
Вина потревожит и канет,
как не было. Было — прошло.

Но где-то копилось возмездье.
Не скрыться, не спрятать лица.
Отныне судьба моя — вместе
с возмездьем прожить до конца.

Рассвет

Грехи, и ошибки, и кляксы на жизни.
Смолчал, когда надо ответить,
Сорвался, где надо смолчать.
Стыды, и ошибки, и черные мысли
к рассвету.
У каждого мысли свои и по-своему мучат.
А жизнь моя — это подарок.
Война подарила ее или Бог подарил,
неизвестно.
Не быть благодарным грешно...

Рассказ о том,
как мы с женой и сыном
давным-давно
приехали жить в Ленинград
и поселились в поселке Дибуны.
И знать не знали,
что через две станции
на пригородном поезде —
море!
А моря мы с женой и сыном
не видели никогда в жизни.
И никто вокруг не говорил,
что море близко!
Всем это было так известно,
что и говорить-то было незачем.
А мы хлопотливо жили,
неполноправные, послевоенные,
продлевая временную прописку,
потому что постоянной были недостойны.
А через десять минут на пригородном
поезде
было Море!
Там не видно другого Берега!
А на этом берегу — Лес!
Сквозь который видится это Море!
Как в книжках Жюля Верна,
когда путники выходят из джунглей
и кричат: «Море!»

Слегка воздевши пальцы пушек,
освободительные танки
по городам ее прошли.
Чехословакия послушна.
Чехословакии останки
лежат в пыли.

Взялись за новую работу.
Теперь в пыли Афганистан.
Тебе войска несут свободу.
Несут, несут — поныне там.

Как много в этом мире пыли!
Орудья танков бьют, как били.
По неизведанным дорогам,
приподнимая пальцы строго,
они еще гремя пройдут.
Свободы ждут и там и тут.

1982

Случай

Держал в руках себя, терпел,
ни слова, что ты!
Покамест не осатанел,
учтивость к черту.
Поверь, пока хватало сил,
был деликатным.
Но вот сорвался и покрыл
начальство матом.
И вмиг — начальства нет на свете!
Не существует!
Свободы эфемерный ветер,
ликуя, дует.

Сын пригласил меня в гости в Америку. Вот
я и анкету заполнил и разрешения жду.
По приглашению всех отпускают уже.
Рифмы же нет, потому что решения жду.
Правда, мне виз не давали пока никуда.
И потому не уверен, решения жду.
Это теперь, говорят, уже просто совсем.
Рифмы же нет, потому что решения жду.

Творчество человеческое — это вызов
небытию, необжитой пустоте мироздания.

Уезжаю. Куда? Неизвестно.
Ожидают меня поезда.
В чужеродном тумане окрестном
ожидают меня города.
Там бесплодно меня ожидают
обделенные дружбой друзья.
Там снега в ожидании тают.
Там предчувствия женщин терзают...
Так морочу себя понапрасну.
Равнодушно стоят поезда.
В чужеродном тумане неясном
равнодушно стоят города.

...Утром, ранним солнечным утром только и может это вспомниться. Только проснувшись, можно представить себе это.

Дождь по крышам, по дворовым деревьям. И чем черней небо, чем безысходней дождь, тем счастливей ты чувствуешь свою одинаковость с этим дождем, и деревьями, и переулками, и освещенными окнами домов, за которыми живут понятные и необходимые тебе люди, которым так же необходим и понятен ты. Сейчас вы друг другу еще не известны, но потом, в будущем, когда ты отдашь им свою жизнь и будешь умирать под белый шум дождя, а они, уже не в силах спасти тебя, будут тихо стоять вокруг...

Ушла поэзия. Укрылась
в тени гористой.
Совсем ушла. Сложила крылья,
как говорится.

Казалось, с ней не будет слада!
С ней — в путь тернистый.
Мечты, мечты, где ваша сладость?
как говорится.

Так запросто входила в дом,
садилась рядом!..
Живем неплохо,
хлеб жуем, как говорится.

Хобби (Сергею Юрскому)

Слухи о событиях 62-го года в Новочеркасске были сумбурны. А недавно по публикации статьи в «Литературной газете» я узнал, что к расстрелу были приговорены семь новочеркасских рабочих за недовольство повышением цен и понижением зарплаты. Потом я узнал, что по недоразумению расстреляли еще семерых.

Четырнадцать рабочих расстреляли.
Пальба была в упор, как на войне.
Но говорят — вину свою признали...
Иначе, говорят, как уличить в вине?
Пускай они и не были виновны,
суров закон и на расправу скор.
Стволы винтовок ожидают новых.
Тут ближний бой! без промаха! в упор.
Не настрелялись. Сколько лет минуло,
родимая винтовка ищет лба.
Вы видите? Там поднимают дула.
Вы слышите? Там залп, идет пальба.

Элегия (Володе Войновичу)

Я пошел в учрежденье за нужной и важной
бумагой.
В неподвижной толпе достоял до утра!
Получил!
А уж думал, что жизнь одолела меня.
И однако!
Все еще потакает мне расположенье светил.
А потом за второю бумагой стоял,
что намного важнее.
И опять повезло. Устоял. И ура. И достал.
А без этих бумаг я ничто, я погибну,
в дерьме я!
И однако! Я обе! Бумаги! В толпе! Потерял!

То куски моей жизни один за другим
отлетают.
Как зачумленного, покидают бумаги — права
На прописку на этой земле. Отрываюсь от стаи.
Куда ручки мои, куда ножки мои, голова!..

Эта элита
признает Мадонну Литту.
А для элиты той
Литта — звук пустой.
Она ценит, однако,
Кафку и Пастернака.
Сколько разных элит!
Больше, чем простофиль.
Этот — космополит,
этот — славянофил.
Эти — по шашлыкам,
те — по средним векам,
по уральским скитам,
по сиамским котам.
И простые смертные
в пиджаках вчерашних,
так смешно заметные
в их рядах калашных...
Между сытыми, мытыми
извиваюсь элитами.
Свою линию гну:
не попасть ни в одну.

Это, что ли, жизнь кончается?
Пять. Четыре. Три...
Под ногой доска качается
и конец игры?

Это значит — притомились?
До свиданья всем?
Но со счета где-то сбились.
Десять! Восемь! Семь!

Сроки снова отменяются.
Это мне за что?..
Правилам не подчиняются.
Триста! Двести! Сто!

Эту книгу как-то, помню,
я читал уже, листалось.
Что-то там снега, погоня,
а к концу скучнее, старость.

Перечитываю заново,
никуда не тороплюсь:
снег идет, дорога санная,
снегопад, волненье, грусть,

перелески, косогоры
открываются, маня...
Ну, а старость — это скоро, это,
кажется, моя.

1983

Я равнодушию учусь.
То выучу урок, то забываю.
Я равнодушием лечусь,
три раза в день по капле принимаю.
К чему? Во-первых, — к суете сует:
и оглянуться не успеешь — съест.
Всего дотла, всего, по мелочам:
дневная — днем, ночная — по ночам.
К невзгодам мелким, что рядятся в беды,
к ушибам, что до свадьбы заживут,
и к самолюбью, что всегда задето,
и к неустройствам, что всегда гнетут,
к тому, что срок твоих удач проходит,
пора удач настала для других.
Что ж, солнце также всходит и заходит
не для тебя — так для него, для них...

Я равнодушию учусь.
Вовсю стараюсь, мельтешусь!

Я с музыкою жил тогда,
готовый с ней туда, где битва,
где смерть на людях — не беда...
Но, занимая города,
война сама пришла сюда.
И музыка была убита.

Я судьей себе стал, палачом.
Что ни день, то казню себя заново.
А тогда — было все нипочем...
Вот за это несу наказание.

Все удачи, успехи по сути
позабыты. И тяжкие сны...
Сколько было дурацких поступков!
Оказалось, они и грешны.

Не начальник, не хам и не вор,
и, сдается, не зол и не жаден.
Но выносит судья приговор.
Не один приговор — десять за день.

Я хочу работать!
Только когда я работаю,
мне хорошо.
Когда — с интересом,
когда — с обалдением,
когда после работы необходимо выпить,
поорать, похохотать,
поспать, проснуться
и опять работать!
Если я отдыхаю, мне не так хорошо,
как тогда, когда я работаю.
Хорошо отдыхать тогда,
когда повезло в работе.
А когда не везет в работе —
от чего, собственно, отдыхать?
Когда я люблю —
мне хочется между делом рассказать ей,
как мне повезло в работе.
А если мне не везет в работе —
я не спешу к ней,
я не бегу к ней.
Я волочусь к ней за утешеньем
в том, что мне не везет...